-1-
Осень. Грязь и слякоть. Сорок пятый.
Город искорёженный войной.
Старичок седой, подслеповатый
Смотрит, как отряд ведёт конвой.
Грязные, потёртые мундиры,
Взгляды исподлобья… Немчура.
Ёжатся, зевая, конвоиры,
Сонные и хмурые с утра.
– Вы, сынки, ведёте их куда же? –
Тронул за рукав солдата дед.
– Я и сам не знаю точно даже, –
Бросил на ходу солдат в ответ, –
Видно, будет лагерь. Будут вроде
Помогать завалы разбирать.
Может быть, работать на заводе.
Точно не могу, отец, сказать.
Дед пробормотал, насупив брови :
- Так оно и надо может все ж,
Только с рук невинной детской крови
Никаким трудом не ототрёшь.
-2-
Холодало. Первые морозы
Сковывали лужи поутру.
Рукавом, тайком, стирая слёзы,
Каждый день, и в дождь, и на ветру,
Дед стоял, смотрел на пленных, мерно
Разбиравших взорванный квартал.
Всё у них спокойно, чинно, верно:
За завалом чистится завал;
Всё с умом, без ругани и брани;
Где-то даже слышен робкий смех…
Немчура... Чумазые, все в рвани,
Очень не похожие на тех,
В сорок первом – бравых, сытых, пьяных.
Видели б себя тогда они -
В сбитых сапогах, в шинельках драных,
Может быть, и не было б войны?
Как-то капитан спросил у деда:
– Что, отец, ты ходишь каждый день?
Долго слышно не было ответа,
Залегла в глазах у деда тень.
Наконец сказал он через силу:
– Было двое, двое сыновей.
Где они в войну нашли могилу,-
Средь каких лесов или полей,
Кто теперь мне скажет? Может, эти?
Было двое внуков у меня.
Пареньки, да что там — просто дети.
Сиротой остался я в полдня.
В городе подполье выявляли.
Взяли семьи тех, кто воевал,
Каждый час по десять душ стреляли.
К вечеру подполье кто-то сдал.
Но уж поздно было: до обеда
Из семьи остался только я.
Слышу до сих пор: « Прощайте, деда!»
Ихний пёс теперь моя семья.
Дед умолк, слезою поперхнувшись.
Пятернёй лицо стал обтирать,
Засопел, в сторонку отвернувшись.
– Я, сынок, теперь хочу понять:
Люди эти немцы аль не люди?
– Да чего ж, отец, теперь судить?
То была война. Ну, будет, будет,
Дальше надо как-то всем нам жить.
Отмахнулся дед в сердцах рукою:
– Я своё, сынок, теперь отжил. –
И ушёл с поникшей головою,
Ветер вслед ему листвой кружил.
-3-
Шёл ноябрь. Страна недоедала,
Но жила, работала она.
Мысль одна народ весь согревала:
Кончилась ужасная война.
Пленные со всей страной делили
Скудный и тяжелый хлеб её,
Опускались в шахты, лес валили,
Строили заводы и жильё.
Жили, не заглядывая в дали.
Как у всех – работа наизнос.
Так же, как и все – недоедали ,
До припадков, до голодных слёз.
Так же, как и все… как те, которых
Шли сюда калечить, убивать…
Всё решат потомки в книжных спорах,
Но бесспорно – нужно выживать!
В лагере, у стеночки барака,
Юный немец, бывший рядовой,
Плакал, подвывая, как собака,
Тычась мерно в стену головой.
Русский капитан остановился,
Поднял сопляка за воротник:
– Ты, пацан, чего, совсем взбесился?
Бритой головою тот поник.
И, язык коверкая безбожно,
Прошептал немецкий паренёк:
– Кушать, официр, терпеть не мошно,
Ошень мало-мало нам паёк.
– Мало, говоришь? Иди за мною, –
Затолкал в каптёрку, усадил,
Осторожно дверь прикрыл спиною.
Сел напротив, тумбочку открыл,
Выставил на стол полмиски каши,
Рядом положил сухарь ржаной.
– Мало, говоришь, еды вам нашей?
Что же, не наелись вы войной?
Не наелись досыта Европой?
Мало было, да? Припёрлись к нам! –
И уже помягче: – Лопай, лопай.
Что такое голод — знаю сам.
Вынул из кармана папиросы,
Закурил и сипло кашлянул.
Немчик ел, роняя в миску слёзы.
Капитан внимательно взглянул:
«Мать честна! Совсем ещё салага,
Вот те нате, здрасте – детский сад.
Эх ты, грозный воин, доходяга,
Вермахта великого солдат!»
– Родом я, пацан, из Ленинграда –
Город на Неве такой, слыхал?
Знаешь слово страшное «блокада»?
Сын мой так от голода рыдал.
Мало, говоришь? Вот этим малым
Сколько бы детей тогда спаслось?
Мать тебя, поди, кормила салом.
Что ж тебе не елось, не пилось?
Паренёк ответил тихо-тихо:
– Мама – нихт. Английский бомба. Бам!..
– Да, война отсыпала всем лиха
И не всё видать досталось нам.
Ну а каши мало, ну так что же,
Посмотри, как весь народ живёт –
Все едят и столько же, и то же,
Что и вы, и наш конвойный взвод, –
Молвил капитан. – Ну ладно, будет.
Порубал? Давай бегом в барак. –
Про себя шепнул:
– Бог нас рассудит,
Если есть он. Так-то вот. Вот так.
Капитан закрыл глаза рукою.
Вспомнились жена и мать, и сын.
Грудь сдавило смертною тоскою,
Всплыло в голове: «Один... один!»
Прибрала всех страшная блокада,
Будто зимним ветром унесло.
Сердце в стылых стенах Ленинграда
Лопнуло, как мёрзлое стекло.
«Люди эти немцы аль не люди?» –
Вспомнился ему вчерашний дед.
Что гадать? Пускай нас Бог рассудит,
Если есть. А если Бога нет?
Что же, и без Бога мы – не звери,
Чтоб рычать, кусать иль просто выть.
Надо жить и надо просто верить
В то, что наконец-то надо жить.
-4-
После караульного развода,
Капитан сержанту дал приказ:
-Утром трёх бойцов бери из взвода,
Не таясь, но и не напоказ,
Каждый день бери по десять пленных,
На поля за городом води.
Каждый день бери конвойных сменных.
Понял всё?
– Так точно.
– Ну, иди.
Почитай, ноябрь весь копались
В мёрзлом поле. Греясь у костра,
Грустно, виновато улыбались
Конвоирам «фрицы». Немчура.
Рады мёрзлой свёкле и картошке,
Тянут шеи, глядя в котелок,
Загодя уже готовят ложки,
Поплотней сбиваются в кружок…
«Люди эти немцы аль не люди?» -
Вспомнился сержанту старый дед.
«Вряд ли дед когда-то всё забудет.
А простит ли? Вряд ли. Этот – нет», –
Думал он, поглядывая хмуро.
Вроде сам убил бы их вчера,
А сегодня, русская натура,
С укоризной только - «немчура»…
В котелке, видать, уже готово,
Только немцы что-то не едят,
Тихо перешепчутся и снова
На солдат в сомненьи бросят взгляд.
Снова зашептались, закивали,
Отложили с хлебом узелок.
Видно сговорились. Повставали…
Вона – прут с картошкой котелок.
– Гер сержант, картошка, кушать, битте, –
И глядят просительно в глаза.
Что тут скажешь? Вот ведь «битте-дритте».
Эх ты, немец, перец, колбаса.
-5-
Ближе к декабрю снежком несмелым
Небо просыпалось на поля.
Рваным покрывалом грязно-белым
Укрывалась мёрзлая земля.
Как-то в лагерь строем возвращались,
Шёл в строю и немчик молодой.
По дороге с дедом повстречались:
Вышел дед из дома за водой,
Но, увидев их, остановился,
Вёдра не спеша поставил в снег,
В лица проходящих взглядом впился.
Выдержать не смог бы человек
Этот взгляд, что спрашивает строго:
«Почему ты жив, а их вот – нет?»
Что сказать? На это и у Бога
Не найдётся может быть ответ.
Проходили молча, отвернувшись
И ползли мурашки по спине.
Лишь сержант кивнул и, вдруг, споткнувшись,
Вспомнил всё, как было на войне.
«Люди эти немцы аль не люди?» –
Всплыло в голове. Ну как тут быть?
Вряд ли кто-то что-нибудь забудет.
Лишь одно спасает — надо жить.
Рядовой-салага из Казани
На ходу спросил:
– Кто ж этот дед?
Глянет – прошибает пот, как в бане.
Но сержант махнул рукой в ответ.
Только погодя немного всё же
Рассказал, что сам про деда знал.
Шедший рядом немчик слышал тоже.
Этой ночью он почти не спал.
Вспомнит маму и заплачет тихо,
Вспомнит капитана – засопит.
«Да, война отсыпала всем лиха…»
Чуть задремлет – дед над ним стоит.
Взгляд тяжёлый будто вопрошает:
«Люди эти немцы али нет?» -
Но ответа слышать не желает,
Да и что сказать ему в ответ?
Не найти на этот взгляд ответа,
А найдётся если – не спасёт.
Этот, повстречает если где-то,
То наверняка уже — убьёт.
-6-
С декабря морозы подступили.
Пленных не водили на поля.
На работу тоже не водили –
Не давалась мёрзлая земля.
Отлетали кирки прочь со звоном,
Слёзы замерзали на ветру.
По ночам в бараке закопчённом
Промерзали стены. Поутру
Иногда кого-то выносили,
То в медчасть, а то и на погост.
Из последних сил могилы рыли,
Но не как обычно – в полный рост.
Так, присыпать чтобы хоть немного.
В Новый год завьюжила метель,
Скрылась под сугробами дорога,
Закружилась снега карусель.
Началось январское ненастье.
Так пути, бывало, заметёт,
Что машин колонна из продчасти
Вовремя никак не подойдёт.
И тогда и пленным, и конвою
Скудный и без этого паёк,
Выдавали меньше сразу вдвое.
Как-то шёл немецкий паренёк
С группой пленных: санною дорогой
Из лесу везли они дрова.
Весь дрожа, в шинелишке убогой,
Скрюченные пальцы в рукава
Прятал и от голода шатался.
Встретилась им тётка на пути.
Глядя, как парнишка спотыкался,
Крикнула сержанту:
– Обожди! –
Убежала в дом, назад вернулась,
Вынесла в платке пяток яиц,
На сержанта робко обернулась,
Рукавом смахнув слезу с ресниц:
– Можно, что ль? Поди, ведь голодают.
– А-а-а, валяй, – махнул сержант рукой. –
Сами чем детей кормить, не знают,
А туда ж…Что за народ такой?
Тётка парню сунула яички.
– Руки стынут? На вот, надевай,
От сынка остались рукавички.
На дворе, поди, не месяц май.
Немчик шёл, подарок прижимая
К сердцу, замиравшему в груди.
«Что же это за страна такая?» –
Думал. А сержант:
– Да подожди, –
Нервно теребя ремень винтовки,
Пряча повлажневшие глаза, –
Надевай.Чего, не рад обновке?
Эх ты, немец перец, колбаса…
-7-
Так и повелось: уж без конвоя
Немцы шли, стучались по домам,
Мялись, у порога молча стоя:
Боязно – не дали б по зубам.
По зубам, конечно, не давали,
Разве кое-где захлопнут дверь,
Ну а в основном... сперва вздыхали,
А потом... ведь человек - не зверь:
Где краюха хлеба, пшёнки малость,
Где картохи им перепадёт…
Ведь не звери ж люди, в людях – жалость,
Состраданьем мир людей живёт.
Где-то тазик старый отыскали,
Стали с ним ходить под Рождество,
На углу мальчишки к ним пристали.
Что им, глупым, – только баловство.
– Гляньте, гляньте - фрицы колядуют! –
И снежки бросают, и свистят.
– Разве ж можно? Люди голодуют, –
Цыкнула старушка на ребят.
А они своё: знай веселятся.
Им, героям, бабка – не указ,
Им бы покричать, да покривляться,
Да попасть снежком фашисту в глаз.
Так завоевались чертенята,
Что, вокруг не видя ничего,
Сбили одноногого солдата.
Замерли. Ещё бы – каково?!
– Дяденька, простите, извините. –
Стали из сугроба поднимать.
– Что же вы, негодники, творите?
С пленными решили воевать?
Разве так мужчины поступают?
Хватит. Всё. Окончена война.
Даже звери жалость понимают.
Засопели оба пацана.
Непонятно им, но, всё же, стыдно
И азарт бойцовский сразу сник.
Хоть и непонятно, вправду видно
Дядька прав, ведь он же – фронтовик.
Стукнул костылём солдат безногий:
– Марш домой, тудыть вас растудыть!
Прыснули ребята по дороге,
Долго не могли ещё забыть.
Инвалид цигаркой затянулся,
Глянул уходящим немцам вслед,
Глянул на культю… в сердцах ругнулся:
– Жалость есть… ноги вот только нет.
-8-
В тот же вечер немцы возвращались
В лагерь. Молодой чуть-чуть отстал.
Шутка ль — по дворам полдня шатались,
От ходьбы порядком он устал.
Остальным он крикнул:
– Вы не ждите,
Я вас догоню чуть погодя.
Отдышусь пока, а вы – идите .
Те ему кивнули, уходя.
Всё вокруг застыло без движенья,
Лишь кружат снежинки в тишине.
Дивное, чудесное круженье,
Как в далёком, сладком детском сне.
Кажется, из снега выступает
Старый дом. На третьем этаже
В нём окно призывно так мерцает,
Что скребутся кошки на душе.
Женщина в домашнем сером платье,
С доброю улыбкой тонких губ,
Раскрывает мальчику объятья.
На столе стоит горячий суп,
Жир переливает перламутром,
Шкварки в нём плывут, как островки.
А потом, чудесным ярким утром,
Генрих учит первые стишки.
В доме пахнет сдобою и ёлкой,
А на кухне чудо – ананас.
Значит точно: в тумбочке за полкой
Спрятаны от жадных детских глаз
Вкусные, чудесные конфеты.
Вечером их Генриху дадут,
А пока – противные котлеты
За столом под нос ему суют.
Рождество – какое это чудо!
Вильгельмштрассе, милый старый дом.
В мире всё хорошее – оттуда,
А потом?.. Что было-то потом?
Всё тревожней сны и всё мрачнее:
Сборища какие-то в пивных,
В подворотне старого еврея
Палкой бьют, дают ногой под дых.
А потом: колонны шаг чеканят
И на красном флаге – чёрный крест.
«Нация германская воспрянет!» –
Слышен из динамиков окрест
Голос новоявленного «бога».
«Богу» верят, вслед за ним идут.
Только жутковато всем немного,
Даже за победу если пьют.
Под сапог легло уже полсвета…
Первые налёты на Берлин…
Лопнул сон… и дома больше нету.
Нет и мамы… Генрих, ты – один!
Дальше нету снов – одни кошмары:
Ранец и винтовка, сапоги,
Кровь на них, руины и пожары.
Если хочешь жить – вперёд беги!
Смерти призрак, в чёрной форме, сзади,
В стельку пьяный, гладит пулемёт,
Холод в голубом арийском взгляде.
Если хочешь жить – беги вперёд!
Если хочёшь жить, то лезь под пули!
Вырвался из тела чей-то крик
И… повис на пулемётном дуле…
На лице у «бога» – нервный тик.
Больше нету снов – одни кошмары:
Свист, разрыв, туман и… темнота...
Свет под потолком вагона, нары...
Больше нету в мире ни черта,
Только снега тихое круженье
Средь руин чужой совсем страны.
«Жизнь промчалась, как одно мгновенье» –
Так сидел и думал у стены.
Бедный мальчик родом из Берлина.
Стыли руки. Ёкнуло в груди:
«Женщина ведь та лишилась сына
И, так просто, встретив на пути,
Может, всё, что от него осталось,
Отдала вчерашнему врагу.
Как бесценна женщины той жалость.
Я её до смерти сберегу».
Вынул рукавички из кармана,
Смелости набравшись их надеть:
«Умирать обидно с этим рано
Надо только всё перетерпеть» –
Думалось. И руки согревались
Только встать вот он уже не мог:
Ноги затекли, не разгибались.
Рано умирать, но судит Бог.
Видно, час пришёл, и он смирился,
На колени голову склонил.
Снег на плечи саваном ложился.
Слухом что-то рядом уловил.
Может, смерть неспешно приближалась,
Всё сужая свой последний круг?
Смерть не знает, что такое жалость.
Хрустнул, подломившись, мёрзлый сук...
-9-
Падал снег. В безмолвный, тихий вечер
Со двора удрал мохнатый пёс.
Натянул старик тулуп на плечи
И пошёл в крепчающий мороз.
Долго звал, искал, да только где там –
Нету пса. Вокруг сгущалась мгла.
Возвратясь домой, как был, одетым,
Сел на табуретку у стола.
– Что же ты, негодник, отвязался?
Что же ты из дома-то убёг?
Ты же у меня один остался.
Что ж я и тебя-то не сберёг?
А теперь уже пиши пропало:
Фрицы с голодухи ведь забьют.
Чтоб им, окаянным, пусто стало!
Изведут собаку, изведут.
Что им пёс, ведь столько душ сгубили!
Как их только носит белый свет?
Женщины на свет их народили?
Люди ли они? Да видно – нет! –
Так старик шептал и всё качался
Каждому проклятью ровно в такт.
Голос старика на крик сорвался,
Грохнул по столешнице кулак:
– Нелюди! – и тишина звенела,
Как неотвратимый приговор.
Сникло и обмякло разом тело,
Полнился слезой потухший взор.
Он рыдал беззвучно, только плечи
В такт тряслись рыданиям его…
Шёл по переулкам тихий вечер,
А навстречу – нету никого.
-10-
Вечером считали по баракам,
Чтобы не морозить на дворе.
Особист ругнулся:
– Честь собакам –
Проверяют прямо в конуре.
Капитан-блокадник думал молча:
«Дать тебе бы в зубы , сосунок!
Будто бы ты сам – порода волчья!
Клоп вонючий, маменькин сынок.
С пленными ты, паря, не робеешь –
Пленный ведь не выстрелит в ответ.
Ладно, к чёрту. Скажешь – пожалеешь.
Мало их – собой чернящих свет?»
Наконец вошли в барак последний.
Капитан подумал: «Что не так?»
Вот стоит дневальный, бледный-бледный,
Пальцем теребя нагрудный знак.
Пленные дежурным выкликались,
А потом повисла тишина.
Нету одного, недосчитались.
Остаётся карточка одна.
Особист взглянул на капитана,
Плечиком повёл и сплюнул:
– Та-а-ак!
Для чего ж нам в лагере охрана?
Вот ведь, капитан, какой бардак! –
А потом пришибленною псиной
Взвизгнул, покраснев, как помидор: –
Доигрались с этою скотиной?!!
Всех на плац, сержант, гони на двор!
-11-
Пёс мохнатый, белый с рыжим ухом,
Замер на пригорке над рекой.
Снегом покрываясь, словно пухом,
Он скулил тихонечко с тоской.
Нравилось здесь Митьке и Егорке
По зиме кататься на коньках.
Летом на туманной тихой зорьке
Посидеть с удою на мостках.
А потом, к обеду, искупнуться,
Переплыть речушку взапуски
И назад уставшими вернуться.
Как любили это пареньки,
Митька и Егорка! Неразлучно
С ними был везде мохнатый пёс,
Белый с рыжим ухом. С ним не скучно…
Падал снег. Мороз кусал за нос.
Пёс побрёл обратною дорогой,
Встал на повороте, поскулил,
Обернулся вновь назад с тревогой
И завыл из всех собачьих сил,
Будто бы прощаясь с местом этим,
Где остались братья навсегда.
Больше он не будет с ними третьим.
Нет, не будет больше никогда!
-12-
В щёку смерть лизнула осторожно.
Будто примеряясь, как сожрать,
Засопела громко и тревожно.
– Жри, давай, ведь мне не убежать, –
Смерти поднял он лицо навстречу.
Смерть порой имеет странный вид:
Белая, как снежный этот вечер,
Рядом села, пристально глядит.
То ль жалея, то ли с укоризной,
То ли взять сама не может в толк,
Что ей делать с этой слабой жизнью.
Всплыло в голове: «Да это – волк!
Странный белый волк, но… с ухом рыжим,
Будто бы в насмешку».
– Жри давай!
Волк сперва сидел совсем недвижно,
А потом… взорвал округу лай.
Вспомнилось при звуках чуждой речи,
Как везли на кладбище тела.
Был такой же тихий зимний вечер,
Лишь звенела, как колокола,
Сталь кирки, о землю ударяясь.
Завывала баба на санях,
Над губами синими склоняясь.
Бился пёс, привязанный в сенях...
-13-
В ночь переходил морозный вечер.
Замерзали пленные в строю.
Падал безразлично снег на плечи
И конвой ворчал:
– Вот, мать твою!
Третий час стоим. Какого ляда?
Может, где замёрз он по пути,
А бежать — да больно это надо.
Далеко по снегу не уйти.
– Вон, опять идёт. Сейчас что скажет?
Ну Наполеон, ни дать ни взять!
Поорёт, ручонкакми помашет
И бегом в каптёрку – добавлять.
Особист прохаживался важно.
Целясь взглядом в пленных немцев строй,
Думал, что теперь он всем покажет
И поймут теперь, кто он такой,
Эти боевые офицеры.
Рапорт он в уме писал уже.
От «червонца» и до высшей меры
Всем раздал. Теплело на душе.
«Вот тебе и звёздочки старлея.
Хорошо бы орден. Не дадут, –
Думал особист, от спирта млея, –
Чёрт с ним, пусть хоть в штаб переведут».
С этой мыслью, замер он, как кошка,
Нет, как тигр, как лев перед прыжком.
Губы пожевав ещё немножко,
С белобрысым реденьким пушком,
Гаркнул он на пленных:
– Ну, фашисты,
Кто помог ему уйти в побег?!.
Падал снег холодный и пушистый,
Белый, безразличный к людям снег.
-14-
В темноте лишь света блик дрожащий
Бросит на пол гаснущая печь.
Тишину взорвал вдруг лай звенящий.
К старику опять вернулась речь.
Он вскочил, в сердцах ворча нескладно
Про ремень и палку, отпер дверь.
– Ну и слава Богу, ну и ладно.
Вот ведь непоседливый ты зверь, –
Гладил он мозолистой рукою
Мокрую от снега шерсть его.
Пёс глядел с тревогой и тоскою,
Будто бы сказать хотел чего.
Только вот без слова как расскажешь?
Взяв зубами, тянет за тулуп.
– Ну пошли, – сказал старик, – покажешь.
Знать, чего нашёл, ведь пёс не глуп.
Пёс носился с лаем по дороге,
Будто этим деда подгонял.
– Не спеши ты так, устали ноги.
Пёс ворчал, но терпеливо ждал.
Улочкою тихой прошагали,
Где последний двор сползал в овраг,
Вышли на пустырь, где склад взорвали
В дни, когда пошёл на город враг.
У стены разбитой куст приткнулся.
Замер пёс и тихо зарычал.
Под кустом сугроб вдруг шевельнулся
И невнятно что-то промычал.
Дед смекнул, что кто-то замерзает:
– Пьяный, что ль? А ну-к, давай вставай.
Бес тебя потёмками таскает!
Только пёс сорвался тут на лай.
Скалит зубы, будто бы взбесился,
Метит незнакомца искусать.
Дед над незнакомцем лишь склонился
И… отпрянул. Что ещё сказать?
– Немчура, фашистское отродье!
Немчик поднял к деду мутный взгляд.
Плыло всё в глазах, как в половодье.
Таял мир и тёк ручьём назад,
В прошлое, вливаясь в воды Шпрее.
Вильгельм штрассе, милый старый дом.
Как прекрасна смерть. Скорей, скорее,
Чтобы никаких уже «потом».
Всё плывёт, в белесой дымке тает.
Чья-то тень...
– Ах, мама, это ты?
Обернулась тень, а взгляд пылает,
И несётся глас из пустоты:
«Люди эти немцы аль не люди?»
Вот и он – последний жизни миг:
Всё как и должно, пусть так и будет.
Прохрипел:
– Убей меня, старик! –
И к стене приткнулся, улыбаясь,
Будто бы, намаявшись, уснул.
Дунул ветерок, как бы прощаясь,
И с плеча его снежинки сдул.
Пёс умолк, и дед шепнул, потупясь:
– Лучше б то и вовсе не видать, –
Жалко стало немца. Вот ведь глупость, –
Немчура. Чего ещё сказать?
Вот ведь, погляди – совсем салага.
Доброй волей шёл ты воевать?
Что ли, жив ещё? Эй, доходяга!
Дышит вроде. Ну-к давай вставать.
-15-
Тихо в кабинете у начлага.
У окошка курит капитан,
Да шуршит казённая бумага.
Нацедил майор воды стакан
И, отбросив папку, выпил жадно,
А потом вздохнул:
– Молчишь чего?
Особист напишет рапорт складно,
Сам ведь понимаешь на кого.
Ты же понимаешь, что случилось.
Сам ты мыслишь как – побег иль нет?
Ну чего молчишь, скажи на милость?
Капитан пожал плечом в ответ:
– Может, и побег. Хотя и глупо:
Далеко по снегу не уйти.
Если так, то выслана ведь группа.
Перехватят где-то по пути.
Если ж он замёрз где, бедолага,
То снежком присыплет до весны
И ищи-свищи, а в штаб – бумага.
Тут уже последствия ясны.
– Да уж, развесёлая картина.
Что же, снег нам на руку и тут:
Не дойдёт из штаба к нам машина,
Ведь пешком они же не пойдут?
А пока туда-сюда, быть может,
Всё и обойдётся здесь у нас,
Только этот клоп меня тревожит:
Всюду тычет нос и пялит глаз.
«Клоп», приникший к двери,слушал в щёлку,
Искривив в ухмылке злобной рот:
«Поищите вы в стогу иголку.
Ничего отряд ваш не найдёт!»
Капитан – майору:
– Разрешите
Пленных по баракам распустить.
Что морозить зря?..
– Ой, не спешите,
Милосердным нравится вам быть? –
Донеслось противно от порога
(особист стоял уже в дверях), –
Что-то, капитан, уж больно много
Стало милосердных в лагерях.
Может, о побеге тоже знали, –
Особист прошёл бочком вперёд, –
Да из милосердья промолчали?
– Хватит, лейтенант, заткните рот!
Что вы о себе тут возомнили? –
Встал, упёршись в стол рукой, майор, –
Вы субординацию забыли.
Тот, слегка струхнув, потупил взор,
Пальцем прикоснулся нервно к уху,
Помолчал, разглядывая пол,
А потом сказал, набравшись духу,
Обходя подальше всё же стол:
– До субординаций есть вам дело.
Ну а то, что в лагере – побег?...
У майора шея багровела,
Думал: «Что за гнусный человек?
Раздавить сейчас бы эту мерзость».
Вслух сказал:
– Побег – ещё не факт.
Мы пока оставим вашу дерзость
И определимся с вами так:
О побеге речи нет пока что,
Пусть сперва прочешут всё вокруг.
Поиски как раз-то и покажут,
Что к чему.
Раздался в двери стук.
Прокричал майор:
– Да, да, входите!
Замер на пороге рядовой,
Козырнул майору:
– Разрешите?
Там старик. Не знаю, кто такой,
Только он нашёл пропажу нашу,
То есть это… фрица приволок.
Притащил на санках, как поклажу.
– Что с ним? Жив?
– Живо-о-ой. Слегка продрог.
-16-
А на КПП «слегка продрогший»,
От тепла придя в себя, стонал
В лужице, с шинелишки натёкшей.
В уголке, у печки, дед стоял,
Говорил солдату, руки грея,
Как бы в оправданье:
– Вишь, милок,
Можно ведь оно и не жалея,
Только я чего-то вот не смог.
Люди ли они, но мы ж – не звери!
Вот такую я имею мысль.
Сапогом распахивая двери,
Залетел, как ветер, особист:
– Ты чего, дедуля, здесь распелся?
И тебе фашистов тоже жаль?
А солдату:
– Ты чего расселся?
Ну-ка быстро в карцер эту шваль!
Капитан с майором тут поспели:
– Стой! Отставить карцер, рядовой, –
Наконец попав в рукав шинели,
Приказал майор. – Ну что? Живой?
Ну-ка на медчасть его давайте.
Пусть его спиртягой разотрут.
Капитан, дежурство принимайте,
Спать хочу – ну прямо страшный суд.
Завтра будем с этим разбираться.
Говорят ведь : «Утро мудреней»,
А пока что нужно отсыпаться.
Особист замялся у дверей,
Но потом, махнув рукой с досады,
Зашагал к себе, пиная снег.
Дед остановился у ограды.
–Ну спасибо, добрый человек, –
Капитан сказал, – не представляю,
Как бы всё сложилось здесь у нас,
Но наверняка одно лишь знаю:
Выручил ты нас. Да что там – спас!
Дед, моргнув, ответил:
– Ну дак что же,
Прав ты, видно, был, что надо жить.
Чай не звери мы, чай люди тоже.
Ладно… это… надо мне идтить.
А спасибо вы скажите Тишке –
Это он вам немчика сыскал.
Если бы не он, не жить мальчишке, –
Так сказал старик и зашагал
Восвояси. Пёс бежал с ним рядом.
Капитан глядел обоим вслед,
Не мигая, долгим-долгим взглядом,
Думая: «Мы все как этот дед:
Вряд ли кто-то что-нибудь забудет,
Нет в нас столько силы, чтоб забыть.
Люди эти немцы иль не люди –
Нам самим ведь надо как-то жить.
Только «как-то» – всё-таки негоже.
Состраданьем этот мир живёт.
Ведь не звери мы, ведь люди всё же.
А они?.. Да кто их разберёт?
Суть не в них. Суть в нас, во всех и в каждом:
Сможем ли людьми мы сами быть,
Если в человечности откажем
Тем, кого сумели победить?»
Эпилог
Как сложились дальше судьбы эти,
Я не знаю. Знаю лишь одно:
Состраданье есть на белом свете,
Пусть оно не каждому дано.
Может статься, где-нибудь в Берлине,
Как тогда, пушистый лёгкий снег
Падает в вечерней синей стыни
И глядит в окошко человек
С белыми, как снег тот, волосами,
Нарушая старческий покой
Памятными сердцу голосами.
Гладит он морщинистой рукой
Дорогой подарок – рукавички.
«На вот, надевай!», а рядом дед
И собака с ним, не вспомнить клички.
«Люди эти немцы али нет?»
И ещё одно: «Чай мы – не звери…
Что ли, жив ещё?.. Давай, вставай!»…
Знаю – человек тот твёрдо верит,
Нет, не в то, что есть на свете рай,
Верит в то, что есть на свете жалость,
Состраданьем этот мир живёт.
Вроде бы такая это малость,
Ерунда, но есть один народ,
Этим малым – сильный и великий
До того, что может всё простить.
Время пусть меняет маски, лики,
Но его лица не изменить.
То лицо обычной русской бабы,
Деда, потерявшего семью…
Русь кому-то – глупость да ухабы
Я ж – по ним Отчизну узнаю.
КОНЕЦ