ПИСЬМА
Вот и лето пришло. Ну, а что я могу показать?
Стены с тем же лицом и примкнутые к ним колоннады,
пару римских голов, чьи уста не способны издать
нечто большее, чем немоту, что живым они рады
даже больше себя - своей славы, забытых побед,
верениц искушений, в окружении трофеев.
Пусть хоть так. Их влекут молоком и зовут на обед
точно стражей ночных, котофеев.
___
В прекрасном трёхцветном городе, заполненного водой
неба, Балтийского моря, знакомого нам с тобой
явно не понаслышке, врывается годовщина
той годовалой встречи в виде зелёных листьев,
перелётных птиц, сохранившихся чувств и писем,
над которыми вправе усмехнуться ты или твой мужчина.
Вырывается кашель, как сгусток автомобилей
из первых рядов. Погода — серое полотно,
здесь называемая первым, когда говорят о блюде.
Так при раскопках истории Старший Плиний
рискует стать новой сенсацией. Первая часть кино
будет гудеть об этом, смешанная в сосуде
прошлого с настоящим. В водах шумит баркас,
как забытое радио, рассказывающее о многом
том, что было сегодня, как говорят, вчера.
И доверие масс приковывает лишь гол и пас,
чем история с так называемым богом,
забежавшего в явный (в столь явный!) оффсайд пера.
Поэтому смерти достаточно, чтоб заявить о праве
наследников на имущество. Смерти вообще всегда
достаточно: падающему одному
из оставшихся рыцарей — долго греметь о славе.
И причина тому — еврейские города,
которые римским Папам были всегда к чему.
Рассмотрев свои раны, оставшиеся рубцы,
оскудевшую память, расписанную на листы
оставленной сплошь бумаги,- настолько белой,
что как манне небесной последующие лжецы
приносили дары, посносив кресты,
называя хобби сплошь новой верой,-
растерявшийся путник в краях из леса,
потеряв надежду, взывал Зевеса.
И ответил тот громовым дождём,
поливая кроны, стволы и сучья.
Так метал он молнии в такт созвучия,
чтобы дух и плоть в страхе слить одном.
Тыща лет спустя, обезумев от
наступившей жары, правнука бросит в пот.
И забежит он в местную библиотеку, ибо,
освежив гортань коричневою водой,
библиотека, подумает он, то место, где обитает рыба,
которую солнцу не выловить и не поймать рукой.
И в лишённых залах жары и света,
удивившись о необходимости читательского билета,
еретик и бездельник, подобный мне,
вдруг разинет пасть в присутствующей тишине,
но соберётся с мыслями присущее любопытство,
чтоб совершить познание. Т.е. акт бесчинства.
И это будет победа, пишущего пером
чёрным по белому, чувствующего нутром,
что тень бросает предмет как всякая неподруга.
Да и зачем нам она ведь всё равно вчера
отбрасывает сегодня лучше любого хука
в сердце, поскольку это — безмолвствующая дыра.