Солнце катится за отроги, белый камень капелью бьет.
Ты пришел на весны пороге в дом, где больше никто не ждет. Ты явился на пепелище, на остов золотых палат: там ветра беспрестанно свищут, на полу подсыхает яд, сединой обметало стены, лаз в полу - как дыра в груди. Из неё к потолку, как вены, толстый плющ принялся расти. В старом камне следы остались, и услышать возможно в нем голоса тех, кто обитали здесь во времени прежнем том.
Оземь грянувшись белой птицей, вмиг, как в сказке, лишившись крыл, ты пришел на весны границе, на порог золотой ступил, был прекрасен, как сна мгновенье, по разбитым камням идя...
Мне запястья схватили звенья, заржавевшие от дождя.
Я себе не дозволю вдоха, прежде чем ухвачу твой взгляд. Хорошо ли мне будет? Плохо? Есть ли разность, когда есть яд? Лишь, прошу, не давай свободы, видишь рану в груди моей? Заточен я здесь годы - годы! - а расселина лишь красней. Не садись же со мною рядом и не трогай гнилых оков, я доволен уж тем, что взглядом перекинулся с кем-то вновь.
Я уже не жилец лет триста - схорони да курган насыпь! - обещала бессмертье птица, что в народе зовется выпь, привела меня к ворожее, та, с глазами небес синей, всех на свете была милее, только я не поверил ей. Она сердце мое просила, но я струсил и вот - сбежал. Я не помню, что дальше было и не ведаю, кем я стал; в ране видно костей обломки, бьется бархат тугим комком, я пытался до самой кромки брешь заполнить расшитым льном, и травой, и душистым сеном, и землею с чужих могил...
Вот на этом-то, на последнем, я однажды и пойман был. Пойман был, заточен цепями, а затем погорело всё. Я остался один. С дождями. Да с разрезом, что грудь рассёк.
Я не знаю, какую сущность ты увидел в моих цепях, ты прости, что к тебе тянусь я, не со злости, лишь второпях, от твоей красоты как пьяный, ведь заката прекрасней ты.
Ты садишься со мной.
Из раны
прямо к звездам растут цветы.