Был человек великий –
Пушкин! – Брегер многоликий.
Полёта пули не боялся,
Над жалом критики смеялся
И кровь бурлила в нём арапа,
Хотя от Славена был у человека папа.
Кровь Ганнибала у юнца бурлила,
В виски с кудряшками давила.
Всё в бой и в бой, дуэль… дуэль
Бросался на врагов, друзей – как шмель.
То по лицею, во тиши,
В деревне Псковской, во глуши.
У Пушкина отбили Лошакову,
Напоминала то бабу, то корову
Отбил не кто иной, а Ганнибал
Пал Иссакович, что в двенадцатом не пал.
Иссакович Павлуша – дядя человека,
Проживший боле четверти века,
Великий Человек был возмущён
Дуэль – перчатку дяде бросил он.
И лишь стихи его спасли,
Уста, что дядины несли:
«Хоть ты Саша, среди бала
Вызвал Павла Ганнибала,
Но ей-богу Ганнибал
Ссорой не подгадит бал».
Так до «поля» примирились,
В выпивке хмельной забылись,
Человек и дале часто
На дуэль смотрел бесстрастно.
Вспыльчив был, но отходил
И до «поля» уходил
От судьбы, от пуль и шпаг.
Друг был чаще всего враг.
Дальше Царское село
Человека понесло
Он с Кавериным Петром
Куралесил ночью, днём.
Лейб-гусар был заводилой
Бесшабашным мотовилой
Шутки, деньги – это сор
Честь – то Бог, коль трус – позор.
Человек с Петром дружны
Отношения нежны,
Но однажды стих-творенье -
Понесло на откровенье
Прочитав «Молитву лейб-гусарских офицеров» -
Пётр искать стал иноверов,
Думал Саша написал
Граф Заводовский рассказал:
«То моя молитва братья
Обнимитеся как сватья.»
Вроде оба помирились,
Но стихи опять открылись:
Уж другое о гусаре,
Вродь пыхтящем самоваре,
О кутиле и зануде,
Превзошедшем, себя, во блуде.
О торчащих вниз усах,
Под камзолом чудесах
И о пьянках беспробудных,
Разговорах очень нудных.
Вновь обиделся Каверин
Бросился на Человека зверем,
Но ведь Сашенька хитёр
Сильный у стихов напор.
Пара, тройка строк и вот
Петя смотрит Саше в рот,
А оттуда слог течёт,
Саша Петеньке речёт:
«Забудь любезный мой Каверин,
Минутной резвости
нескромные стихи
Люблю я первый,
будь уверен,
Твои гусарские грехи…»
Так мир настал, дуэль ушла,
В объятиях дружба их нашла.
Во Царском, во селе,
Да в восемнадцатом году
Саша и Вильгельм, навеселе,
Играли во лапту.
Друзья, ещё в лицее,
Уйдя от панацеи.
С гордыней горцев, африканцев,
Тогда заносчивых засранцев
Писали эпиграммы и стихи,
В глаза глядя, горланили: «Хи, хи!»
Вильгельм! – немного странное созданье,
Как излагает старое преданье:
Умом велик, широкий эрудит,
Но вспыльчивый, как динамит –
Рванёт, волна пройдёт –
Враз Кюхельбекер отойдёт.
Готов на подвиги всегда
И, Саши, кудрявого, звезда
Маячила возле него,
Строка плелась из ничего.
Вильгельм – талантлив, как и Саша
В их спорах поэзия рождалась - каша.
Жуковский был для них учитель,
Поэзии младой, - мучитель…
Поэмы Кюхельбекера,
Стихи “арапа-экала” –
Всё строки переваривал тот мэтр,
Не важно метр тех слов, иль километр.
Младые лицеисты не читали,
Они тогда всё знали:
Что орифламму в дланни, как верину,
Придёться взять в ближайшу днину.
И власть самодержавца разорвать…
О том поэмы надобно писать.
Как Иоанна с родиной прощалась
С лицеем пара расставалась
Всё вспомнили: классы и клозет –
Лицейских быстротечных лет.
Но дружба дале продолжалась,
Бывало спорили, причём не опасаясь,
До стрельб бывало доходило.
Один, другой – младо мудило.
Бывало Человеку кюхельбекерно и тошно,
Тогда Вильгельм уж не нарошно
Перчатку под ноги бросал
И на дуэль «арапа» звал.
Зима! И Кюхельбекер промахнулся
Человек к нему метнулся
Обнять хотел, но тот кричал:
«Стреляй! Ты кюхельбекерно звучал,
Забудь о друге, живи пока нахал,
Хоть ссору эпиграммою зачал.
Их секунданты растащили.
Зима! Стволы снега забили
И порох отсырел
В объятьях Человек Вильгельма грел.
Дуэль ту эпиграмну отложили,
Друзья о ней к весне забыли.
Была ещё одна, другая –
Вильгельм не попадал,
Фигура Человека не выпившего далл
Была пред ним почти нагая
И Саша всяк кричал:
«Полно дурачиться! – пошли на чай»
Вильгельм молчал,
Вздыхал: «Хвала что не отправил в рай».
В который раз бунт душ великих
Фамильный склеп, свидетель он безликий,
Что в Волково на Поле видел двух,
Хоть и надгробье, но спускает дух,
Ведь Человек стрелять не хочет
И секунданту – Дельвигу торочит:
«Стань на моё место дорогой
Здесь безопасней – останешься ты с головой».
Вильгельм взбесился – в руках дрожь,
А Саша корчит сразу пару рожь
Ствол отклонился! И ба-бах!!! –
Дыра в фуражке Дельвига и крик в устах.
В раз Саша с Поля удалился
И в эпиграмме вновь излился:
«Послушай друг, скажу без лести,
Вильгельм, я не порочил твоей чести,
Без эпиграмм, ты пороха не стоишь,
Коль выстрелы такие коишь.
Причём здесь Дельвига фуражка?
Я пред тобой, как промокашка,
Как тот песок, что на чернила сыплю,
Остынь! – к тебе, как друг я липну»».
Опять друзья! Злость растворилась.
В стихах лишь вспыльчивость струилась.
Петербург! Тысяча восемьсот девятнадцатый год…
Опять зима! Батово! Рылеев там живёт.
Кондрат Рылеев стихи пишет и поёт
Медовуху делает и пьёт,
Печатает «Полярную звезду»,
Мечтает сбросить царскую узду.
В то время, Человек! За вольные стихи
Задницей, в тайной канцелярии отмаливал грехи:
Его секли во обществе присяжных,
Физически унизили при взглядах недосяжных
И Человек решил ответить пороку света:
Принёс гравюру где рисовали человека,
Что герцога Берийского Лувеля
Убил, как будто на охоте зверя.
И кривотолки враз пошли,
Круги предворны понесли
Кондрат о порке сплетню повторил –
На возмещение обиды вызван был.
Зима! Стрельба, но не попали
В стихах о дружбе один другого доставали
В письме к Бестужеву писалось:
«Он ведь в душе поэт и жаль мне малость,
Жалею, что имел возможность, но не застрелил,
Чёрт только знал, за что его я полюбил.
«Полярная звезда» их подружила,
Но убеждения их не разбила.
По разному о будущем поэты
Писали во стихах российские сюжеты.
Москва! Декабрь! И жизнь полна премьер
Спектакли: то пусты, то полны сверху мер.
Сидя в партере, на пустом спектакле –
Великий Человек – вертелся на обивке, пакле,
Паясничал, зевал, шикал, выражался
На Денисевича штаб-офицера враз нарвался.
Тот палец средний показал
И Сашеньке во зло сказал:
«Млад Человек! – вы залу помешали
Дослушать пьесу – кудряшками шуршали».
На утро Человек с друзьями
Предстал пред Денисевича «дверями»
Лажечников встретил их,
Он знал «Руслан и Людмила» стих.
Поэму знал он на зубок
И сразу понял весь расклад и толк.
Денисевич чрез неохоту извинился
И Человек польщённый удалился
Не состоялася дуэль….
Так Человек остался цел.
Вот южная ссылка – карусель
Дуэль! Дуэль!! Дуэль!!! Дуэль….
Тысяча восемьсот двадцатый
Саша дрался со врагом и «братом»,
С друзьями и чужими,
И с секундантами своими.
Однажды эмигрант французский барон «ЭС»
Из прожжённых гасконских повес,
Зная, что Человек во совершенстве знает пистолет
Он предложил другой сюжет:
Турецкие кремневы ружья пусть стреляют
Об этом секунданты знают.
Когда на Поле, то оружие узрели
Участники дуэли тут же «офигели»
Со смеха «рвали животы»
И Человек простил барону все грехи.
Любил Сашенька кудрявый остроумие и ум -
Поэтому создал множество поэм и дум.
Опять на юге, в тот же год
Полковник «Л» на Сашу прёт
Четыре раза пули просвистели
Соперники стрелять и дале захотели
Сдержать их секунданты лишь сумели,
Закутав в соболя-шенели.
Октябрь! Всё тот же юг.
Человек брал, даже, гусаров на испуг.
Однажды из дома Мишеньки Орлова,
Когда компания была почти «готова»,
Поехали в бордель к мадам Гольде
Бордель, где есть бильярд, тогда был не везде
Иван Липранди, Фёдор-брат того Орлова
И Алексеев-гусар Сражения Большого
Он ныне почтмейстер участка кишинёвского –
Округи влияния семейства свят-орловского.
Орлов! – со шрамом подбородка, шеи,
Одной ноги нет, вторая еле-еле,
Несёт его чуть грузновато тело,
Но он туда же, во бордель, на дело.
Орлов-полковник и Алексеев-конник
Лихими были гусарами, «страх-рубаками»,
Во времена, когда Дохтуров командовал войсками.
В сумском Орлов, в мариупольском – Алексеев –
Гусарам ни почём был Наполеон и «фон Балдеев».
Проигравшись, Орлов хотел после победы застрелиться:
Рванул заряд – нарушен подбородок – начал злиться
Безногий с шрамом на лице,
Но бодр и о «конце»
И Алексеев бодр и весел.
Бильярдный зал был очень тесен
При том, что третью чашу допивали,
Все падши женщины, вокруг стонали
Там Саша начал помагать:
В какую лузу, какой шар вгонять.
Орлов и Алексеев Сашку школьником назвали
И проучить кудрявого пообещали,
А Человек, весь в возбуждении,
Потребовал двоих к удовлетворенью
И лишь Липрандино-Иваново уменье
Всем трём дало взаимное прощенье.
Они о издевательствах, обидах позабыли
Ивана Липранди обедом угостили.
Все: Человек, Алексеев и Орлов –
Ивана Липранди! – каждый целовать готов.
Седьмое ноября! Град Кишинёв, не Петроград.
Аврора не стреляла, матросы не валили град.
Обед у генерал-комдива Мишеньки Орлова:
Давыдовы – Василий, Алексей те, что к войне готовы
Раевского Николы братья, а Орлова гости –
Генерала и героя! – когда Орлов был в росте.
Все слушали молдавску песнь «О шаль черна»,
Сводившую мужчин с ума.
И целовались в дёсны,
Не взирая на эпполеты, вёсны.
Довольный Человек, со шпагою игрался
И чёрной шалью обвивался…
Вошёл Иван Драгунов – адъютант Орлова
И как всегда дуэль готова:
Цепляться к адьютанту начал Человек
Чтобы уменьшить Ивана Драгунова век.
Но тот рапиру отклонил,
Хотя Сашуня будущего героя Андрианополя,
Что злату саблю получил, при том толпа вся хлопала,
Уж очень, очень сильно разозлил.
Всех выручил граф Горчаков
И Человек опять готов:
Вернуться, окунуться в «Чёрную шаль»
Дамы опустили все вуаль.
Опять всё тот же Кишинёв
Чуть отойдя от летних снов
Июня двадцать первого годка
Опять у Саши к пистолю тянется рука.
Француза Дегильи он вызвал на дуэль,
Цель и зацепка неясна досель.
Француз решил на саблях драться,
Но побоявшись без глаз остаться
Узнав, что Человек тот ловок в эскадронах
И знался на рапирах, лучше, чем в патронах,
И что учился у знаменитого брегера Грезье
Сбежал французский тот мисье…
А Человек письмом удовлетворился
В нём Человек с сарказмом слился:
«Дегильи! – офицер французской службы
Скажу уже Вам не по дружбе,
Что не достаточно быть только трусом
Крутить пред дамою во супе усом,
Свою боязнь казать всем надо откровенно,
Иль жить несветско, а лишь тленно.
Пред тем как сабелькой дуэли пожелать
О, Дегильи! – ты должен знать:
Что жён не ставят в извещенье,
О том, что будет сабельно сраженье
Плаксивых жалоб, завещаний
Родным не посылают слёз и проклинаний
Градоначальникам не вешают «уши на лапшу»
Я вижу в Вас невежу и сужу…
А секундантам, генералу я ставлю «жжёнки» пару
Большущих ваз, беря цимбалу
И с ними морщась, сладко пью,
За нас друзей, а не за жизнь трусливую твою»
И подпись Новый Человек
Шестое июня, но двадцать первый век.