\Поэма из цикла "Судьбы людские"\
Был вчерашним днём на юбилее
у Марии и Глеба Петровых.
«Двадцать лет никого нет милее,
чем вот этот казак чернобровый, –
говорила Мария, сияя.
и глаза отражали влюблённость.
Чарку с водкой она поднимая,
сообщала нам это как новость.
Но мы это прекрасно все знаем:
их семья служит многим примером.
Глеб в шахтёрском кругу уважаем,
хоть бывал он милиционером.
Краем уха я слышал об этом.
Но какое имеет значенье,
был ли, нет ли, когда-то он ментом.
Мне важней моё личное мненье.
А о Глебе с Марией, коль надо,
я скажу только доброе слово.
За семь лет, что работаем рядом,
я не знаю за ними плохого.
Старший сын в институте, в столице
А второй учится на офицера
Двое, меньшие, в школе учиться
продолжают, ещё пионеры.
За столом было весело, шутки
и частушки, и песни рекою.
Уходить стали под прибаутки
громогласной, весёлой толпою.
«Посидишь, может, с нами, Иосич,
ещё чуть», – попросила Мария.
«Ну, конечно, коль ты меня просишь,
хоть едою меня уморила.
Всё так вкусно и разнообразно,
что теперь животу есть работа.
А серьёзно – всё было прекрасно!
Мне запомнится эта суббота.
Только жаль вот, что Глеб отключился,
мы бы с ним до утра просидели.
«Понимаешь, он перетрудился,
ведь была напряжённой неделя.
А ему уже скоро полсотни.
Он же сам напридумывал блюда
И всю выпечку делал сегодня,
чтобы радостно было бы люду.
Он по дому, что хочешь, умеет.
И готовить, и шить, если надо.
Он, Иосич, меня ведь жалеет,
хочет, чтоб я была бы всем рада».
Говорили с Марией о многом.
Но, а в память мне врезалось это,
что доверилось, как перед Богом,
и такое не выскажешь свету.
«Я не знаю, кто батька старшого,
ведь их было аж семь вертухаев.
Каждый, член в меня яростно пхая,
говорил: «Ну и что здесь такого?!
Раньше девки нас благодарили.
Коль родишь, так ты выйдешь на волю».
По сей день я пронизана болью,
что насильники мне причинили.
Я кричала, я билась – напрасно! –
истерзали меня, словно в клочья.
Издевались над телом несчастной,
целый день, отпустили лишь ночью.
Как я выжила, право, не знаю.
Позже тоже случалось такое:
попадёшься на глаз вертухаю,
не оставит тебя он в покое.
Хорошо, коль один он и старый.
Но, а если их ёбырей много,
затерзают животные твари,
не допросишься смерти у Бога…»
«У второго отец – сам начлага,
он меня в швейном цехе приметил.
С ним любились в его кабинете,
где за дверью дежурил салага.
Хоть начальник, а дрейфил супруги:
ведь была она – дочь генерала!
И на мужа, бывало, орала –
слышно было во всей там округе.
Он устроил мне освобожденье
и оставил здесь вольнонаёмной.
Я была тогда жизнью довольной,
но на Глеба нашло наважденье.
Глеб Иваныч тогда был начлага,
с ним полгода уже, как мы это…
Говорит мне однажды: «Пошла бы
ты, Маруся, со мной на край света.
Мне моя на хрен осточертела,
с нею жизнь стала мне окаянна.
А твоё ароматное тело
снится мне наяву постоянно.
Ни детей с ней, ни радости нету,
а ты мне, знаю я, нарожаешь.
Брошу службу проклятую эту,
и уедем. Ты не возражаешь?»
Ну, конечно, я не возражала.
И была я счастливой дурёхой.
Сердцем знала: с ним будет неплохо,
да и сильно его обожала.
Как со службой своей и с женою
расставался – сюжет для романа.
Там и подлость была и обманы,
но стерпел всё, чтоб быть лишь со мною.
Двадцать лет уже с Глебом мы вместе.
Двадцать лет я за прочной стеною.
Двадцать лет он любуется мною
и ребятами в нашем семействе.
И не он я – сегодня начальник.
Но живём, так сказать, солидарно.
Как я Глебу, Исаак, благодарна,
что забыла о днях тех печальных,
что была я девчонкою – зэка
и не раз подвергалась насилью.
Он во мне мне открыл человека
и счастливою сделал и сильной.
Как работаю, в цехе увидев
Глеб лишь раз при обычном обходе,
похвалил вслух меня при народе,
а потом… На него не в обиде
я, конечно, была. Я душою
как-то сразу к нему прикипела,
всё во мне заиграло, запело,
и тюрьма не казалась тюрьмою».
«Наша жизнь очень странная штука.
Повидала я в ней и немало.
И плохое и доброе знала,
и во мне накопилась наука,
что не сыщешь в трудах академий –
разве честно там кто-то напишет,
человек наш сегодня чем дышит?
В книгах всех не герои, а тени.
Сколько судеб, изломанных властью!
Что в стране нашей нынче творится,
в книгах ихних и не говорится.
Ну, хотя бы дотронулись частью.
Это я вот сейчас здесь хмельная,
потому говорю откровенно.
Да и ты в КГБ непременно
не пойдёшь. Это точно я знаю.
Посмотри: в сорок лет мы – старухи.
Кто-то мордой, а кто-то душою.
Недовольные, в общем, страною,
притворились, что слепы и глухи,
закопались в семейных проблемах,
всяк по-своему радости ищет.
В основном, наши мысли о пище,
о других мы не думаем темах…»
- * -
На дворе уже темень. Мария, –
я впервой её вижу такою, –
о себе столько наговорила,
что не всё и осознано мною,
ведь набрался хмельного я тоже.
Глеб Иваныч давно отключился,
от усталости, а не напился.
Я его на порядок моложе.
И хотя сам давно не салага,
он на шахте работает дольше
да и знает её чуть-чуть больше.
Поначалу был разнорабочим
и учился пять лет на заочном.
Но что был он когда-то начлага?!
Я такого не знал. Есть в системе,
знать такие, что быть там не могут.
Двадцать лет вне её! Слава Богу,
здесь живёт уважаемый всеми.
Я сумбурно пишу эти строки:
мозг ещё в самогонном тумане.
Всё, что было рассказано Маней,
для меня смысл имеет глубокий.
- * -
Маня, наша Мария Петровна,
говорила, не переставая,
то эскизно, то суть расширяя,
углубляясь в былое повторно.
О себе, в основном, и о Глебе, –
мало ведал про жизнь я такую.
Рассказал кто другой это мне бы,
посчитал, точно, за чепуху я.
Может стать это стержнем поэмы
иль началом пути к Магадану.
Не по воле своей зэком стану,
а что этой коснулся я темы.
Хоть Хрущёв и поведал об этом
на Партсъезде, весь мир ошарашив,
но не стало в стране нашей краше,
тайны все ещё всё под запретом.
В этот вечер Мария Петровна
мне одну вот из них приоткрыла
не затем, чтоб приделал ей крылья.
Говорила о жизни подробно,
повторяя порой эпизоды.
Говорила о них не стесняясь,
чуть на чём-то порой спотыкаясь,
ведь прошли после этого годы.
- * -
Я уж думал, что всё рассказала –
очень долго мы, молча, сидели.
«Понимаешь, я вновь вспоминала,
как дни жизни моей пролетели,
как в тюрьме повстречала я Глеба.
С того дня не кляла свою долю.
Отказалась идти бы на волю,
предложи кто всерьёз тогда мне бы.
Раньше были насильники только,
а вот Глеба сама я хотела.
Поначалу не знала я толком,
почему к нему тянется тело,
а в душе, словно песня от счастья.
До сих пор это чувство не скрою.
Да и Глеб, замечаю я часто,
до сегодня любуется мною.
Все мои исполняет хотенья,
помогает в делах моих разных.
Двадцать лет – только счастья мгновенья! –
для меня это больше, чем праздник».
- * -
И опять, помолчавши немного:
«Извини, что я всё повторяюсь.
С встречи с Глебом я верую в Бога,
благодарно ему поклоняюсь.
Хоть в таком признаваться немодно,
но судьба у меня вот такая,
что поверить в Него было можно,
да и всё к этому мне потакает.
Для всего окружения – зэка!
Кроме страха, что в жизни я знала?
Глебу слова я и не сказала,
но увидел во мне человека!
Как мальчишка начлага влюбился.
А потом… Остальное ты знаешь.
Дети все – мужики! Понимаешь,
Глеб к такому вот в жизни стремился.
А случилось, что стал он начлага:
дочь попалась ему генерала
и свалились чекистские блага.
Но рождён-то он был человеком! –
человечье в нём и не пропало.
И всю жизнь я молюсь, что так стало,
что не стал по пути он сам зэком.
… Да, в тюрьму я за юбку попала.
Юбку я ведь пошила из флага,
что висел над дверями продмага,
и за это я срок схлопотала
по железной статье «враг народа»,
хоть мне было всего-то шестнадцать.
Чёрт-те в чём заставляли признаться,
но сидела всего я три года.
В девятнадцать узнала я Глеба,
у меня тогда был уж сынишка.
До того так досталось мне лишку,
что хотелось скорее на небо.
Вот, смотрю я, Исаак, тебе жутко,
но статья – пятьдесят-то восьмая!
Враг народа – я! Мама родная!
Вот во что обернулась та шутка.
По статье этой мне на свободу,
хоть с ребёнком, но не полагалось.
С ним я в лагере том оказалась,
где чуть легче сиделось народу.
Было швейное там производство,
для детишек – подобие яслей.
День идущий был, в общем-то, ясен,
потому что там не было скотства.
И начальником был Глеб Иваныч.
Как увидела, сразу влюбилась.
Но об этом уже говорилось.
Я сама в кабинет напросилась
и осталась там с радостью на ночь.
Что жены нету дома, я знала.
Говорили – она на курорте.
Я не думала жизнь ей испортить,
но, а с Глебом побыть я мечтала.
А завязли друг в друге сердцами.
И телами друг друга хотели.
И не надо мне было в постели.
И не думали, что будет с нами.
Собачонкой прилипла бездомной,
человечьим согрелась я словом.
И жила, удивлённая новым
чувством, словно я стала свободной.
И сегодня в день двадцатилетья
откровенно скажу, что с годами
себя вижу счастливой на свете.
И спасибо тебе, что ты с нами.
Рада этому я юбилею,
и друзьям бесконечно я рада.
Ни о чём в жизни я не жалею,
значит, было судьбе моей надо,
Чтоб прошла через всё и узнала
все возможные в жизни ненастья.
Потому и, наверно, пытала,
чтобы лучше мне чувствовать счастье».
- * -
Судьбы, судьбы… У всех они разные.
Вот одна ещё мне раскрылась.
Мысли бродят во мне безобразные,
и в душе необычная стылость.
Говорит, что она – счастливая.
Да, сейчас она счастье познала.
Но ребёнок – девчонка сопливая…
Жизнь, за что ты её топтала?!
Запечатанные в подсознанье
страхи в ней посильней, чем наши,
ведь пришлось ей испить полной чашей
зло судьбы и людей истязанье.
Юность девичья вся в лихоманке –
вертухаи, насилие, роды.
Всё, что в сердце входило за годы,
мне поведано было. По пьянке?
И теперь предстоит мне жить с этим,
пока строки я им не наполню.
А когда я такое исполню,
снова станет тревожно на свете,
ведь написана антисоветчина,
а такое вот не поощряется,
и законом советским карается.
И себе говорю: «Человечина,
не писать ты, конечно, не сможешь,
а прочтёт кто и брякнет в органы,
вмиг лишишься свободы и ордена,
ни за что свою голову сложишь.
Вот такая, дружище, дилемма, –
говорю я, себя убеждая. –
Разве нужно, чтоб кто-то, читая,
для тебя создавал бы проблемы.
Если что-то напишешь об этом,
прочитай ты жене, и забудьте,
и не стой в мыслях на перепутье.
Наложи-ка ты временно вето
на желание жить по-другому,
говорить и писать, что захочешь,
а не то биографию кончишь
по дороге к любимому дому».
А ведь это, действительно, страшно.
Сам себе признаюсь я в боязни.
В шахте черти любые пусть дразнят,
там держу себя, право, отважно.
А с ребятами в серых костюмах…
Страх сидит в глубине подсознанья.
Несть числа, сколько так же как Маня
провели годы лучшие в тюрьмах.
И хоть был Съезд партийный, Двадцатый,
и наметилось им потепленье,
всё ж про власть говорить – преступленье,
и за это вот ты – виноватый.
Но ведь хочется, хочется очень,
чтобы судьбы в стране не ломались,
преступления не повторялись,
и Союз был бы правдою прочен.
Примечание:
Глеб Иванович 1919 года рождения.
Мария Петровна 1929 года рождения.
Осуждена Мария Петровна по 58-ой статье в 1945 году, освобож-дена в 1948 году стараниями Глеба Ивановича.
1961 год – начало нашей совместной работы на новой шахте им.Фрунзе.
1968 год – Двадцатилетний юбилей совместной жизни Глеба и Марии.