Иду, любуясь, знакомой дорогой,
замечая знаки при каждом шаге.
Мимо дворца, вырванного из Растрелли, иду.
Хоть расстреливай,
не вспомню,
сколькими солями политы рытвины этих плит.
На колонны мостятся чайки.
Колонны по мостам
маршировали, шатая их, шаг - шах
(в ушах окрестных жителей шатали их).
Из окна, что под крышей, бушует блюз.
Из окна, что под небом, молчат.
Город, растопырив око, прощает нам
хождение по собственным костям, обёрнутым в чад.
От большого огня сюда едут,
со всех сторон, ворон обгоняя, летят.
Тушат бычки об Атлантов
и рушатся (многие, многие) рушатся.
Иду, наушники вместо беруш вдев,
чтобы лучше слышать его.
Исполинского деспота,
с теплом отвесной стены
пригласившего в гости.
Сколько дала бы за горстку радушия?
Сколько дала бы за вёрстку дома
в библиотеке судеб,
собранных тут?
Всё, что ни есть за душой, а кроме души - и дать мне нечего.
Вечерами прикапывают, как кроты, покупатели,
машут мешками, шамкают:
«Давай к нам, Дюймовочка, получишь дом, без кавычек: недвижимость».
Но я-то Лужиных извечно, за важность, утюжила,
огреть - не гореть, за огрехи - не греют.
Потому и подвижек нет.
Не умею плясать, в стоке денежном.
Умею плясать в русле дружбы.
Все набережные исплясала, исписала, исплакала,
и каждый пляс, прочерк, плач -
красивы здесь,
тем паче красивы здесь,
что все - искренни.
Город, растопырив ресницы,
обнажает контрастную радужку.
Ночи чернеют, чернь выряжена,
прячется, самовыражаясь.
Иду с памятью об руку, шаг - шах,
вдоль баллюстрад, над собой же.
Молчаливый тиран,
титанический морок,
люби меня,
я - твоя всеимущая нищенка.
<2018>