Когда ребёнком я была,
зимою госпитально-белой
я часто с коромыслом шла
до проруби заиндевелой.
Война. Темны утра, как ночь.
Ни хлеба, ни поленьев в печке.
Я матери хочу помочь,
За бабами шагаю к речке.
И если есть она, моя
из детства главная пятёрка, –
за то, что задыхаясь, я
несла два этих полведёрка.
Шла, тропку общую топча,
в чём заключалось много смысла,
и на задородыше плеча
побалтывалось коромысло.
Сноровки мало, мало сил,
да тут важна была и младость!
Мать никто не поносил,
и мне похвал не доставалось.
Но, может быть, взяла я в толк
впервые той зимой военной,
что это означает: долг
людской наш долг, обыкновенный.
И, может, на передовой,
в боях кровавых и упорных,
отец был целый и живой
и из-за ведер тех неполных.
А день тревогу нес и страх.
Стояли редкие морозы.
Смерзались в льдышки на щеках
мои отчаянные слёзы.
Но детство всё ж брало своё,
и пахнуть начинал весною
снег, подсинённый, как бельё,
небесною голубизною.
И оживал в вечерний час
наш быт бедовый, полунищий
и мама утешала нас
и сказкой и нехитрой пищей.
Обманчиво был вечер тих,
печь пела, искорки роняла.
И первый неумелый стих
отцу на фронт я сочиняла…
То время кануло навек.
Но вдруг открылось мне внезапно:
как много детством человек
в своём определяет завтра!
И если людям от меня
бывало хоть намного толку, –
все от того лихого дня,
учившего добру и долгу.
Чего там в жизни ни ищу,
легко бывает или кисло,
потяжелевшее тащу
всё так же это коромысло.
И не боюсь под ним согнуть
неатлетические плечи.
И может быть, кому-нибудь
от этого и вправду легче?..
1955 год