Пастернак и Сталин. Спасибо предтечам

Юлия Иоаннова-Иванова
Подборка от Бориса Ключникова
*   *   *

"Об особых взаимоотношениях вождя и поэта написано довольно много, но далеко не всё строго документировано. В пастернаковедении кочуют легенды, основанные якобы на устных рассказах Бориса Леонидовича. Например, сюжет о том, что Сталину было интересно знать мнение маститого поэта о собственных пробах поэтического пера, и он якобы посылал свои ранние стихи на экспертизу мастеру. Или сообщают о том, что в 1925 году Маяковский, Есенин и Пастернак были приглашены на беседу к тогда ещё не слишком «укоренённому» в Кремле генсеку. Никакими архивными свидетельствами эти сообщения не подкреплены. Да они противоречат и логике. Зачем Сталину нужно было одобрение его первых поэтических опытов, которые сам он давно прекратил? Что добавляли эти грехи юности к его облику? Кремлёвский вождь даже булгаковскому «Батуму» не дал ходу, потому что «все молодые люди похожи друг на друга. Не нужно ставить пьесу о молодом Сталине», — написал он резолюцию на рукописи М. А. Булгакова.
 Также маловероятен вызов в Кремль трёх прославленных поэтов потому, что в то время генсек не был ещё столь могуществен. Он вёл острую борьбу за власть, ему было не до поэзии.
 Но реальные, подкреплённые документами взаимоотношения вождя и поэта в 1930 годы представляют большой интерес для характеристики обоих. Прежде всего, почему суровый диктатор не позволил своим подручным расправиться с независимым художником, явно не вписывающимся в рамки сконструированной двумя вождями эпохи? На этот счёт предположений множество: от боязни Сталина нежелательной для него реакции мирового общественного мнения до обычной человеческой слабости, которую проявил несостоявшийся поэт к состоявшемуся.
 Может быть, в голове вождя мелькали подобные мысли и чувства. Ничто человеческое не было ему чуждо. Но дело не в Сталине и не в особой везучести Пастернака или его врождённом беззлобии, под обаяние которого подпал даже жестокий коммунистический самодержец. Мне думается, сам Сталин инстинктивно чувствовал границы своей власти, а также хорошо понимал, что управа есть на всех.
Он умел, как, может быть, никто из предшественников-самодержцев, вовремя остановиться. Именно поэтому он, несмотря на подстрекательства своего репрессивного аппарата, не трогал тех деятелей искусства и культуры, которые идеологически явно не вписывались в контекст сурового времени, но которые, с его точки зрения, обладали большим талантом и мастерством (вот почему он в первую очередь спросил Пастернака, просившего за Мандельштама, когда тот угодил в ссылку: «Он мастер?»).
 
 Это свойство Сталина, напряжённо слушавшего зовы времени и умевшего предвидеть образы будущего, в полной мере проявилось в большой политике. Оттого споры вокруг советского диктатора разгораются с каждым годом. В 1944-м он не последовал призывам своих генералов повернуть фронт на лояльную к Германии Турцию, хотя, с точки зрения военной стратегии, был близок к тому, чтобы осуществить вековую мечту российских самодержцев и вернуть Царьград, ставший Стамбулом. Советский вождь хорошо понимал, что при таком обороте событий многочисленные недруги СССР очень скоро превратят СССР из жертвы в агрессора.
 Взяв Берлин в сорок пятом, Сталин имел все шансы продолжить победный марш до Лондона и Лиссабона, на что толкали генералиссимуса некоторые горячие головы. Появление атомной бомбы поставило крест и на войнах, и на культе тоталитарной эпохи. Это понял кремлёвский диктатор, заговоривший о необходимости «поднять знамя демократии, затоптанное империалистами» и форсировавший одновременно создание ядерного противовеса США.

Свои границы, таким образом, в пределах Божественного соизволения остро чувствовали оба: и недоучившийся семинарист, вознесённый на вершину земной власти, и образованный христианин-художник, попавший волей судьбы под суровую руку харизматичного семинариста.
Слово «харизма» сегодня вошло в моду. Чуть ли не каждому удачливому политику, предпринимателю, даже поп-звезде навешивают ярлык харизматика, как некую милость, якобы дарованную «высшими силами» непонятно зачем и за что. Возвращаются времена вульгарного язычества. Все теперь знают, что инобытие есть, что оно влияет на земную жизнь хорошо или дурно.
Со Сталиным современные СМИ разобрались быстро: он действовал по наущению дьявола. Тем более что сам Пастернак называл кремлёвского вождя «дохристианским титаном». Ну, а истинный христианин строго ведом если не Иисусом Христом, то, по меньшей мере, его ангелами.
 Между тем, подлинное христианство предполагает не только ведомость человека внешним Богом в виде соблюдения заповедей, обрядов, церковных праздников, канонов и т. д., но и пробуждение в нём Христа собственного. Чем всю жизнь занимался Пастернак.
 Человек есть подобие Божье, говорит Ветхий Завет, и Новый подтверждает эту истину устами Иисуса Христа: «Вы — боги». Боги потенциальные, пока этого не знаете, пребывая в дремлющем религиозном состоянии, и реальные — когда не спите. В этом разница между религиозным ортодоксом-христианином, повинующимся лишь внешним предписаниям, и, скажем, язычником Сократом. Сократ прислушивался к своему внутреннему «гению-даймонию», следовал его указаниям, тогда как рьяный ортодокс часто не прислушивается к голосу Бога в себе.
 Внутренний бог каждого человека есть совесть, понимаемая не только как привычка поступать хорошо или дурно, но в точном этимологическом смысле слова, как со-весть, то есть со-знание. Рядовой человек начиняет сознание информацией, полученной извне, из книг или от других людей. Для него Голос Бога — мистика, интуиция, нечто завлекательное, но не вписанное в обиход. Для гения Знание и Бог одно и то же, собственное причастие к Богу, со-Знание или со-Божие, являющееся главной частью жизненного обихода.
 Сталин на глазах Пастернака тридцать лет успешно правил страной, совершал невиданные в истории опыты, и всё ему сходило с рук. В том числе справился с высоколобой, изощрённой оппозицией руками самих оппозиционеров. Откуда такая удачливость? Помощь дьявола? Но кто тогда помогал Гитлеру? Или же дьявол безнадёжный идиот, веками занимающийся самоедством. Но, может быть, Господь Бог вовсе не милосердный правитель мира, как его трактует обиходная традиция, но мир и меч одновременно? Разве может Хозяин Вселенной иметь равноценную оппозицию в лице другого Хозяина? Как вверху, так и внизу.
Подобные мысли невольно приходят в голову, когда оцениваешь некоторые творческие и житейские поступки Пастернака в сталинское время. 20 июня 1949 года Пастернак пишет руководителю СП СССР А. А. Фадееву: «Страх быть слопанным никогда не заменял мне логики и не управлял моими мозгами. Народу слопано так неисчислимо много, что готовность быть слопанным, как допущение, никогда меня не оставляет». Виртуальной, как теперь принято говорить, готовности Пастернака пойти на смерть было для пространства достаточно, чтобы не превращать её в действительную. Пастернак был первым кто, воспел советского вождя в стихах. 1 января 1936 года в газете «Известия» на первой полосе красной краской было напечатано знаменитое обращение вождя: «Жить стало лучше, товарищи. Жить стало веселее», а на пятой полосе опубликованы два стихотворения Бориса Пастернака «Я понял: всё живо...» и «Мне по душе строптивый норов...» В них замысловато, но искренне «гений слова» выражает свою признательность «гению поступка».
А в те же дни на расстояньи
За древней каменной стеной
Живёт не человек — деянье:
Поступок ростом с шар земной...
В собраньи сказок и реликвий,
Кремлём плывущих над Москвой
Столетья так к нему привыкли,
Как к бою башни часовой.
И этим гением поступка
Так поглощён другой, поэт,
Что тяжелеет, словно губка,
Любою из его примет.
Как в этой двухголосной фуге
Он сам ни бесконечно мал,
Он верит в знанье друг о друге
Предельно крайних двух начал.
 
Впрочем у Мандельштама, как у многих поэтов того времени апология Сталина порой была еще сильнее:
Он свесился с трибуны как с горы,
В бугры голов. Должник сильнее иска.
Могучие глаза решительно добры,
Густая бровь кому-то светит близко...
Глазами Сталина раздвинута гора,
И вдаль прищурилась равнина.
Как море без морщин, как завтра из вчера
До солнца борозды от плуга исполина.
 
Нет никакого сомнения, что Пастернак относился к Сталину, как Божьему помазаннику, благоговейно. Он был, конечно, очень осторожен, часто шёл на компромиссы, но никогда не терял при этом достоинства и не переходил черту, отделяющую осторожность от приспособленчества. Приписывать писателю политическую мимикрию, как это делают некоторые литературоведы, может свидетельствовать лишь об одном — об их желании подогнать великого писателя «под себя».
Сказанное, мне кажется, объясняет поведение Пастернака во время известного телефонного разговора с кремлёвским диктатором. Поведение, за которое поэт не однажды себя потом казнил. Разговор в своё время не был никем застенографирован, поэтому известны его различные варианты, вольно транслируемые и опять же « под себя» комментируемые литературоведами. Но ключевые моменты краткой телефонной беседы повторяют все исследователи. Напомню эти моменты.
Как известно, Пастернак вступился в 1934 году за арестованного Осипа Мандельштама, написал ходатайство в Кремль Бухарину. Тот попросил о снисхождении к поэту Сталина, присоединив к своей просьбе ходатайство Пастернака. Мандельштама же репрессировали за резко критические стихи о вожде. Вот они.
Мы живём, под собою не чуя страны,
Наши речи за десять шагов не слышны,
А где хватит на полразговорца,
Там припомнят кремлевского горца.
Его толстые пальцы, как черви, жирны,
И слова, как пудовые гири, верны,
Тараканьи смеются усища,
И сияют его голенища.
А вокруг него сброд тонкошеих вождей,
Он играет услугами полулюдей.
Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет,
Он один лишь бабачит и тычет,
Как подкову, дарит за указом указ:
Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз.
Что ни казнь у него — то малина,
И широкая грудь осетина.
Мандельштам за свой стихотворный памфлет поплатился ссылкой в небольшой городок на севере Урала. Там запаниковал, покушался на самоубийство. Ходатайство Бухарина-Пастернака о помиловании пришло вовремя. Сталин позвонил Пастернаку, сообщил, что судьба Мандельштама будет смягчена, а затем неожиданно спросил: «Кто он вам, личный друг?».
Пастернак пробормотал нечто вроде: нет, не друг. «Мастер?» — снова спросил Сталин. Пастернак снова уклонился в сторону: «Дело не в мастерстве». В ответ последовало решительное недоумение: «Почему же просите за него, если не мастер и не друг? Мы своих друзей защищаем до конца». Почувствовав, что дал промашку, Б. Л. решил исправить положение: «По телефону всего не скажешь, я бы хотел встретиться с вами лично и поговорить». Последовал вопрос: «О чём?». И тут Пастернак допустил вторую оплошность, сказав: «О жизни и смерти». Сталин, не имевший времени для философских бесед, естественно, положил трубку.
 Б. Л. пробовал возобновить прерванный телефонный разговор, вновь звонил в Кремль, но дважды нарывался на холодный ответ Поскрёбышева: «Товарищ Сталин занят». Вокруг этого разговора в исследованиях о Пастернаке существует множество пересудов от похвал за мужество до упрёков в малодушии. Не было ни того, ни другого. Пастернак вёл себя в разговоре со Сталиным вполне искренне, чистосердечно полагая, что проблемы жизни и смерти, которые так занимали его самого, могут быть интересны генсеку, и не лгал, говоря, что Мандельштам не принадлежит к числу его друзей. Слишком уж разными были они и как поэты и как люди.
Пастернак тяготел к семье, к социуму, к налаженному быту, к тому, что Пушкин определил строками: «Мой идеал теперь хозяйка, мои желания покой, да щей горшок, да сам большой». Вечно бунтующего, хаотичного, вздорного Мандельштама влекли то «Гомер» с «тугими парусами», то на худой конец «шерри-бренди» — этот непонятный вишнёвый суррогат коньяка. Он мог публично влепить пощёчину преуспевающему Алексею Толстому, который и за границей попивал коньяки натуральные, и в СССР — лучшие. Пастернак упрямо шёл от «Марбурга» к России, от хаоса к гармонии, от сложности к «неслыханной простоте», добавим к простоте евангельской.

 Пастернака выручала безоговорочная преданность России и внутренняя твердыня его христианства. Мандельштам же в жестокие сталинские времена завис на полной безрелигиозности, он не мог опереться даже на иудаизм.
Переведённый по распоряжению Сталина из уральской Чердыни на поселение в Воронеж, опальный поэт стал писать восторженные оды вождю и даже упрекал Пастернака в недостаточной любви к Сталину. Хозяин Кремля, по одним сведениям, потерял интерес к автору од, по другим — ознакомившись ними, усмотрел в новых поэтических опытах Мандельштама заурядное лицедейство, презрительно усмехнулся:
— Ничего не понял, отправьте его дальше.

 Весь воронежский период Мандельштама, с редкими островками чудесной гармонии, — именно логическое продолжение спуска в себя, к атому, к последней недробимой частице, мучительный провал в хаос, в зыбь». И далее: «Пастернаковский вектор противоположен. Если у Мандельштама под классической ясностью шевелится хаос, то у Пастернака даже и в самой бурной лирике, в отчаянии... слышится редкостная гармония и абсолютной здоровье».
 Как большой художник, Мандельштам был по-детски искренен, даже когда писал благодарственные стихи Сталину. В поэте не было лицедейства. Все мучения его именно в безрелигиозности, а также от задержки в инфантильном эгоизме, в претензиях на избранность, чего совершенно лишён Пастернак.
Оба они, и Пастернак, и Мандельштам, гениально чуяли первозданную основу жизни — хаос. Это свойство всех гениев. Но для Мандельштама такое зрение — полёт ласточки, «забывшей слова», по его собственному выражению, — мучительно. Хаос довлел над поэтом, безрелигиозность загоняла в тупик. Для Пастернака хаос — материал для художника — сотрудника и сотворца Бога. Отсюда радостное ощущение жизни у одного поэта и крайне болезненное у другого. При общем понимании её трагизма обоими.
Приходится так подробно останавливаться на сопоставлении двух поэтов, потому что без этого не вполне понятны искренняя заинтересованность Пастернака в судьбе Мандельштама и его призывы к еврейской ассимиляции.
 Пастернака травили не меньше, чем Мандельштама, Булгакова или Шолохова. Судьба больших художников очень редко складывается благополучно, даже если они вполне лояльны к существующему режиму, а режим мягок. Пастернак жил и творил в беспрецедентно жестокую эпоху, эксцессы которой, как правило, относят лишь на счёт Сталина.
 Прозорливость художника не позволила Пастернаку вписаться в хор критиков кремлёвского вождя после его смерти, он слишком хорошо понимал особенности времени и не присоединился к крикунам. Феномен Сталина возник на волне обуздания нашей революции, как явления Кромвеля и Наполеона вынырнули на волнах английской и французской. Русская революция оказалась по масштабам несравнимой с европейскими, отсюда численная несопоставимость наших жертв с теми, что принесли на революционный алтарь западные диктаторы. Энергию взбунтовавшейся черни французский император направил на внешние завоевания, где она заплатила за развязанный террор миллионом голов.
 Сталин сводил кармические счёты нашей революции расстрелами и трудом узников концлагерей на грандиозных советских стройках.
 «И какою мерою мерите, такою и вам будут мерить». Эти евангельские слова вполне можно отнести к организаторам русского революционного террора, в том числе казачьего холокоста. В 1937 году у нас и в гитлеровской Германии они сами попали под каток исторического возмездия.
  Конечно, в сталинских мясорубках 1930-х годов погибло много невинных людей. Земной суд не столь точен, как Божеский.
 Но ощущение, что Сталин был орудием Бога, не вызывало у Пастернака сомнения. Поэт называл это чувство «тайной». В одном из своих писем вождю он писал: «Пишу Вам, повинуясь чему-то тайному, что помимо всем понятного и всеми разделяемого, привязывает меня к Вам... Именем этой таинственности горячо Вас любящий и преданный Вам Б. Пастернак».
 Комментируя письмо, Д. Быков замечает: «Письмо даёт наглядное представление не только о состоянии Пастернака, но и о тяжелейшем психическом мороке, овладевшем страной. Если Булгаков в предсмертном бреду беседовал со Сталиным, стоящим среди каких-то "белых камней", если сотни репрессированных или замерших в ожидании ареста писателей и неписателей отправляли в Кремль слёзные, умоляющие влюблённые письма, — чего было ждать от Пастернака, человека с выдающимися способностями чувствовать воздух эпохи?».
 Ну ладно, Пастернак писал под давлением «воздуха эпохи», а под каким давлением давал Черчилль свою характеристику советскому вождю в Лондоне на заседании английского парламента, посвящённого(!) восьмидесятилетию со дня рождения И. В. Сталина?
 Почему весьма далёкий от симпатий к советской власти Владимир Набоков пропел настоящий гимн кремлёвскому диктатору, разделив панегирик английского премьера. «Не зря старая лиса Черчилль, кремень-бритт, вознамерившийся встретить императора (Сталина) сидя, вскочил и вытянулся, словно юный кадет, под воздействием "неведомой силы", ударившей из жёлтых тигриных глаз» (цит. по: А. Бушков «Россия, которой не было». Красноярск, 1999, с. 451-453).

 Вот ещё одна малоизвестная оценка Сталина, принадлежащая отнюдь не поклоннику СССР и человеку несопоставимому по калибру ни с Черчиллем, ни тем более со Сталиным. Речь идёт об А. Ф. Керенском, жившем после революции в Соединённых Штатах:
 «Великий человек. Двое таких было: Пётр Первый и он. Оба сделали Россию державою. Только деспотизм способен из хаоса и нищеты сделать нечто великое. Добром в политике ничего не добьешься. Я слишком поздно это понял. Насилие, железная дисциплина, но ради высокой цели можно и пострадать.
Россия пребывала в спячке, он пробудил её... Индустриальный гигант, военный колосс. Это его заслуга. Провёл народ сквозь ад и вернул ему чувство собственного достоинства. Ныне каждый вынужден считаться с Россией».
 
Пастернак, как человек не просто верующий, но глубоко религиозный, солидарен в оценке Сталина также и с выдающимися деятелями православия. Оказывается, и наша церковь в лице её лучших представителей имеет о советском вожде представление, отличное от «либерального». Вот одно из них: «Теперь я хочу припомнить, что наши Патриархи, особенно Сергий и Алексий, называли Сталина богоданным вождем. К ним присоединялись и другие, к примеру, такие, как крупный учёный и богослов архиепископ Лука Войно-Ясенецкий. Кстати, сидевший при Сталине, но это не помешало ему назвать Сталина богоданным.

 Да, Сталин нам был дан Богом, он создал такую державу, которую сколько ни разваливают, а не могут до конца развалить по сию пору. И поверженной её боятся хвалёные капиталистические страны. И то, над чем смеялись постоянно: мол, царь Пётр прорубил окно в Европу, а Сталин закрыл его. Значит, правильно делал (мы далеки от мысли — чтоб не сообщаться с Западом), при нём мы не видели такого морального разложения, такой преступности, которую видим сейчас, когда сняли эту решетку».
 Это слова священника Дмитрия Дудко, прошедшего в своё время через сталинские репрессии.
Если бы Пастернак был из числа тех, кто реагировал на эпоху в соответствии с очередным «мороком», он вряд ли посвятил теме смерти диктатора, когда «морок» прошёл, такие строки:
 «Это тело в гробу с такими исполненными мысли и впервые отдыхающими руками вдруг покинуло рамки отдельного явления и заняло место какого-то как бы олицетворённого начала, широчайшей общности, рядом с могуществом смерти и музыки, могуществом подытожившего себя века и могуществом пришедшего ко гробу народа».
 Потом, когда Хрущёв в известном докладе грубо развенчал покойного вождя, Пастернак не поддался соблазну прогнуться вместе с новым колебанием «генеральной линии», сумел сохранить благородство по отношению к тому, кто вооружил его «охранной грамотой» против атак чекистов, сделал великим поэтом и выразителем эпохи.
Примерно также вёл себя в это время Шолохов. И верующий, и атеист — две выдающиеся личности своего беспрецедентного времени — поклонились предтече ещё более невиданной эпохи, которую нам только предстоит пережить.
 «Спасибо предтечам, спасибо вождям, не тем же, так нечем отплачивать нам». Смысл этих строк Бориса Леонидовича, обычно цитируемых с иронией, нам ещё предстоит оценить".