Феодосия 1919 - вход в AIDs
часть III - Татьянин день
Феодосийские улицы просто на глазах заполнялись цветом белой армии, всё элегантнее становились сбежавшие в Крым, на окраину империи, дамы, распускавшиеся поздними цветами на мостовых прибрежных городков, словно второе дыхание открылось у нечаявших вернуться в мирную довоенную царскую Россию разжалованных в чинах дворянок.
В пестроте событий, в легком черноморском бризе забывалось о мраке, ползущем с севера на тихие пахнущие рыбой и водорослями причалы крымских портов, легкомысленно казалось: бог наконец-то смилостивился и дал русским шанс остаться в знакомой, дореволюционной стране, не погрязшей в кровавых причудах великих переустроителей мира.
Это состояние, как поздняя любовь, передавалось всем: военным, как бы получившим шанс на привычный блеск эполет и веру в победу истинного русского над разбуженным хамом, интервентам, которые нынче воспринимались уходящей элитой России, братством по оружию, а не очередной попыткой овладеть необъятными богатыми территориями дикого варварского народонаселения, российскому дворянству, сохранившему за собой право на надежду вернуть былую славу и благосостояние, в противовес маячившему прозрению - за границами этого государства у русских нет будущего, там цвет отечества - эмиграция не самого высокого востребования, практически обречённая на нищету, - оттого ещё яростнее было желание бывших вложить в руки "своих" меч возмездия всем посягнувшим на трон: главное удержать вожжи, а там они меж собою поквитаются - кто недооценил пагубность заигрывания с рабоче-крестьянским элементом, кто переоценил силы проснувшегося и рванувшего к власти капитала.
Прекрасные дамы, женщины - одни они, казалось, цементировали собой причерноморское собрание - разномастно-разношёрстную породу, обитавшую на берегах солёного Понта. Да еще может поэты: вновь замутившие свои таланты и стремления на русском особом пути в истории человечества, что делало их в собственных глазах пророками и ясновидцами. На спор заключались пари - кто точнее предскажет глубину падения человеческих нравов и высоту подъема человеческого духа. Бог отошел между тем куда-то на задний план, сменившись мистикой и сеансами флюида: однако и те, кто жаждали поставить на место пошатнувшееся колесо истории, и те, кто раскачивали лодку в намерении зачерпнуть то ли правым, то ли левым бортом солоноватой забортной воды, дабы было веским основание сбросить лишний балласт из трюмов на илистое дно фарватера, и двинуться налегке, в полной уверенности, что раз уж всем не выжить - то выбор потребовала сделать история, а не одурманенное жаждой не погибнуть в этом водовороте сознание.
Отчего все мерзости, предательства, гнусности, казались неизбежным фоном развертывающейся батальной сцены - гибели державы, строя, армии, флота, национальной гордости, человеческой сущности и божественного предназначения. Люди шли по крови и не стеснялись того. А ля гер, ком а ля гер.
Гер - гера, герб, герман, герой......
- Мари, ты только послушай, - звучит потусторонне, как будто обращается к сидящей за угловым столиком молодой особе, само слегка задымленное полуподземное пространство кабачка, где в обществе русской богемы, среди всепроникновения и всепонимания момента неповторимости судьбы и жизни, высокопарно, чуть лживо, чуток наивно, иногда жестоко до испепеления души и тела, иногда опускаясь до лизоблюдства, звучит умирающая, уже никогда не будущая востребованной русская поэзия.
Кудашева, которой адресован возглас, мало прислушиваясь к чужой речи, качает в знак согласия с происходящим слегка захмелевшей головой. Её собственные попытки уравновесить мир внутри и снаружи вымышленными литературными композициями натолкнулись на преграду - так и не состоявшаяся поэтесса не хочется растравливать свою душу на эти чужеродные сцены крушения идей и иллюзий. То ли дело - тело, жаждущее самоподтверждения востребованности и узаконенности бытия. Именно это ощущаемое ею как нечто постороннее тело - никак не другое. Других вокруг - кажется слишком. При всём при том, вот без её тонких пальчиков, вновь понежневшей от возможности не голодать и не зябнуть в суровых русских замах кожи, без глубоких, иногда тривиально воспеваемых поклонниками глаз, без её стройных, ласкаемых при малейшем прикосновении обожателями ножек, без её имён, вселяющих мистическую нотку в собеседников, без её сумасбродства, доходящего порой до безумия - этому пространству однозначно не прожить. Оно должно что-то предпринять, как-то посторониться что ли, и дать ей дорогу и защиту.
Как-то по приезде Волошин, рассказывая о приходе англичан на смену германцев и красных в Крым, упоминал забавный эпизод. Коктебель, где и стоял дом Макса, был беззащитен как для атак с моря, так и для нападения с суши, тем удивительнее, что однажды шесть человек кордонной стражи, дабы явить русскую храбрость, обстреляли из винтовок английский крейсер, что было бессмысленно и совершенно неожиданно для жителей. Крейсер ответил тяжелыми снарядами, отчего некоторые постройки селения разлетелись в щепки.
Делать было нечего, бежать некуда, прятаться негде. Макс, пока длилась военная операция, кое-как укрывшись от осколков, отвлекал себя от происходящего переводом "Пленного принца" Андре де Ренье.
- Макс - ты безумец, - Мари пытается восстановить сцену то ли нападения, то ли освобождения Коктебеля.
- Не более чем. Когда офицеры, посчитав миссию выполненной, поднялись ко мне, то первое, что спросили: "Ну и как вам жилось при советской власти?", и "Есть ли жертвы обстрела?". Единственной жертвой, представь, был пятидневный котёнок, один из шести братьев, сосавших какую-то приблудную кошку-мать во время обстрела. Поверишь ли, двенадцать пудов стали и свинца - чтобы убить это малое существо.
(продолжение следует)