Фарфоровый белый молочник обозначил собою центр.
Нос глядит на восток, ручку-крендель чарует запад.
Молочник родил яйцо — я бы съел таких целый центнер,
так меня на жор пробивает Заппа.
Яйцу не грозит стать омлетом, либо как в сказке — упасть,
покатиться, разбиться. Крашеным тоже не быть на Пасху.
Не получится: съесть, купить, продать, кинуть во власть,
на лицо положить желток - сделать маску.
За выпуклой белой спинкой (спин у яйца не счесть),
Вавилонскою башней вздымаясь, белеет молочная крынка.
В ней молоку не скиснуть, как наседке яйца не снесть,
как вовнутрь её не влетит пылинка.
Никель чайника слева отражает нездешний дым.
Дым Отечества — вкус его выцвел за дольше, чем четверть века.
В отражении мастер пребудет в дымке и молодым,
до и после того, как опустит веко.
Крышка — пустая попытка ермолки обратиться в шлем.
Ручка из чёрного дерева не может отделаться от вопроса —
если двумерный мир переходит в трёхмерный тлен,
чем художник отличен от камнетёса?
Пузатый молочник тенью лёг на столовый нож —
цивильный, себя возомнивший кортиком по причине сходства.
Молочнику наплевать кто на кого похож,
кортик считает, что это скотство.
Правее ножа только рябь шелков да смурной восток.
Старинная чашка с зелёной каймой потерянным ялом
дрейфует по волнам скатерти. Чайная ложка — флагшток
без флага - бредит родным причалом.
А скатерть волнится шёлком, вышивкой пеня прибой,
и за горизонтом стола следует горизонт событий:
застывшее время, двумерный седой покой.
Паутинят холст кракелюров нити.
Забором шедевр обрамляет багета златой окоём.
А что за забором? Стена. За стеной? Обретаешь свободу.
Пространство творению вновь возвращает объем,
и Фрэнк умолкает, и мы переходим на коду.
Апрель 2016
Сиэтл