Пока ещё небесный кров
Господни ливни не разъяли,
Я вижу лица юнкеров,
Тех, что у Зимнего стояли,
И тех, что пали у Кремля
В бою с неистовою сворой...
Пускай же Русская земля
Вздохнёт о юности, которой
Нельзя в забвении истлеть,
Движенье душ – не умирает!
Пусть труб сверкающая медь
Преображенский марш играет,
И за чеканным ритмом строф,
Где бьётся Слово,
Стонет лира,
Встают шеренги юнкеров,
Птенцов расколотого мира...
___________________
* Иллюстрация:
картина "Бог препоясал мя силою...
Воспитанникам военных училищ и кадетских корпусов посвящается",
автор – Андрей Ромасюков (С–Петербург).
ЮНКЕРА И СТУДЕНТЫ
Из книги воспоминаний "Тернистый путь" Фёдора Фёдоровича Мейбома, офицера Русской Императорской и Белой армий, участника Великой (I мировой) войны с 1914 года до сентября 1917 года, а затем Гражданской войны, прошедшего боевой путь в рядах Армии генерала Каппеля с 1918 по 1922 год – от берегов Волги до Тихого океана.
* * *
Среди этих грустных мыслей вдруг передо мной предстала картина далёкого прошлого, в мою бытность ещё гимназистом. Передо мной образ красивой гимназистки Мариинской гимназии города Симбирска. Звали её Маша. Она была приёмной дочерью богатого мукомола. Я был безумно влюблён в неё (так я думал, как это и подобает юношам такого возраста!), она была моей мечтой, моей "королевой". Гуляя со мной в 1912 году, она постоянно критиковала Императорское правление и восхищалась каким–то для меня непонятным социализмом. Не понимая, о чем она говорит, я только прислушивался к звуку её голоса и мечтал, мечтал о моей "королеве" – такой прекрасной, такой красивой!
Подходило время выпускных экзаменов, и я окончательно решил выбрать для себя военную карьеру и с благословения отца и матери пошёл в пехотное училище, чтобы служить верой и правдой нашему Государю и Родине. Эти последние слова были сказаны мне моим отцом, напутствовавшим меня. Подал прошение о принятии меня во Владимирское пехотное военное училище в Петрограде, куда меня и приняли. Впоследствии я полюбил это училище всеми фибрами молодой души. Перед отъездом в Петроград я пошёл проститься с Машей, несмотря на то, что последнее время она была очень холодна со мной. Она встретила меня в прихожей и очень недружелюбно сказала мне: "Я поражена, что вы идёте в военное училище, которое способствует образованию дармоедов и царских палачей!" Меня это так взорвало, что я выскочил из прихожей и захлопнул перед её носом парадную дверь.
Прошло много времени, и память о Маше исчезла, не причинив никакой душевной боли. Военное училище со всеми его традициями, цуком и сугубо строгой дисциплиной, стало неотъемлемой частью меня. Мне казалось, что без него для меня не могло быть и жизни.
Я уже был старшим портупей–юнкером 2–й роты и однажды, возвращаясь из отпуска в училище, быстро шагая по Невскому проспекту, отдавая честь направо и налево господам офицерам и становясь во фронт перед генералами, вдруг услышал окрик: "Федя! Федя! Вы ли это?"... Предо мною стояла Маша, но уже не девочка, которую я знал ранее, а взрослая и ещё более прекрасная, чем я её знал. Неожиданность встречи как бы парализовала нас, и мы оба бросились друг другу в объятия, позабыв, где мы находимся. Проходивший мимо капитан похлопал меня по плечу и с улыбкой сказал:
– Портупей–юнкер! Пожалуйста, не на улице...
Я сообщил Маше, что тороплюсь в училище из отпуска. Она быстро написала мне свой адрес и сказала, что она здесь на курсах и что в субботу просит меня и моих друзей придти к ней на день её рождения.
– Ох, Федичка, старенькою становлюсь! – и со смехом добавила, что в субботу будет чудное время. Я обещал, что обязательно приду, и со смехом спросил её:
– Что, взвода друзей–юнкеров будет достаточно?
Она с удивлением посмотрела на меня и спросила, а сколько юнкеров во взводе? Я ответил, что только тридцать, и оба мы весело расхохотались.
– Но, Федя, четырёх, пяти будет достаточно...
Итак, наступила долгожданная суббота. Мы все надели выходную форму и выглядели молодцами. Дежурным офицером по училищу в этот день был гвардии капитан Скоблин (за глаза мы его называли "девочка" за его изящные манеры и доброту к нам). Осмотрев нас со всех сторон, он сказал:
– Молодцы, прямо четыре мушкетёра. С Богом! Смотрите, будьте осторожны и не делайте глупостей.
Мы отчётливо повернулись кругом и поспешили выйти. Найдя извозчика, мы дали ему адрес Маши. Настроение было весёлое в предвкушении прекрасного вечера. Всю дорогу мои приятели подтрунивали надо мной в отношении Маши. Извозчик вёз долго, наконец, остановился перед маленькой лавочкой, около которой виднелась лестница, ведущая на второй этаж, причем очень неопрятная. Мы немного смутились и спросили извозчика, правильный ли адрес. Он утвердительно кивнул головой. Ничего не поделаешь. Видно, нужно лезть на второй этаж с коробками конфет и букетами цветов. Поднявшись наверх, мы остановились у двери, через которую было слышно пение. Позвонили несколько раз, прежде чем нам открыли дверь. Дверь открыла сама виновница торжества – Маша, показавшаяся мне ещё более красивой, чем раньше. Мы взяли под козырёк, а она с очаровательной улыбкой, пропуская нас вперёд, сказала:
– Милости просим, раздевайтесь здесь и пойдём дальше, где я вас познакомлю с моими друзьями, и спасибо вам за подарки – они очаровательны.
Сняв портупей–юнкерские тесаки, мы последовали за Машей.
В первой комнате было так накурено, что нельзя было разобрать лиц. Люди сидели на стульях, на полу, на кушетке, комната была битком набита. Тут были студенты, курсистки. Маша попросила минуточку молчания и представила меня, как старого друга детства, а также и моих друзей. Водворилась необычайная тишина, и создалось такое впечатление, что бывшие в комнате никак не могли ожидать появления юнкеров в своей компании.
Во второй комнате был накрыт стол, и там было просторно.Стол ломился от всевозможных яств: курица, ветчина, солёные огурчики, маринованные грибы и т.д., а также бесчисленное количество бутылок разных водок и вин. Маша пригласила всех занять места за столом. Мы расселись. Без приглашения хозяйки все принялись уплетать всё, что попадалось под руку. Кушали неаккуратно, чавкая. Мы с друзьями переглянулись, мы поняли, что мы не пришлись ко двору, но я всё же решился: встал, поднял рюмку вина и предложил выпить за Машино здоровье и пожелать ей всего лучшего в будущей её жизни. К сожалению, только мои друзья встали, остальные продолжали сидеть и чавкать, некоторые уже были под хмельком. Маша поблагодарила нас за внимание и в благодарность спела своим дивным контральто "Не осенний мелкий дождичек". О! Как прекрасна она была в этот момент, но в какой компании!
Студенты время от времени отпускали по нашему адресу ядовитые замечания. Один из них обратился ко мне:
– А что, это ваш мундир или вам дают всё казённое?"
Не предполагая подвоха, я ему ответил:
– Да, это всё казённое.
– А! Казённое?! Значит, ваш мундир сшит на народные деньги!
Поняв, куда он клонит, я промолчал, встал и подошёл к моим друзьям. В этот момент Маша позвала меня в кухню. Войдя туда, я попал в её объятия. В таком положении я всегда терял голову, и я почувствовал, что моя "гимназисточка" уже не та, поцелуй её был совершенно другим... Вдруг дверь в кухню отворилась, и целая ватага студентов ввалилась в неё. Я тихонько вышел.
За столом шёл горячий спор. Володя Лебедев спокойно доказывал студентам, почему их считают "внутренними врагами". Услышав этот спор, я понял, чем всё это может кончиться. Вернувшись в кухню, я попросил Машу прекратить этот дурацкий спор. В это время один из присутствующих студентов, уже изрядно подвыпивший, запел: "Вставай, поднимайся, наш Русский народ". Толя Гавальский, всегда спокойный, выдержанный, никогда не теряющий самообладания, спокойно выбрав самый большой солёный огурец, с силой запустил его прямо в физиономию певца. Всё как–то сразу стихло, и только возмущённый голос Серёжи Малькевича нарушил тишину – он заявил, что считает большим оскорблением нас пение в нашем присутствии революционной, противоправительственной песни. "Будьте вы все прокляты, внутренние враги! Нам здесь не место!"
Вдруг... всё вспыхнуло, как порох... полетели бутылки, закуски, всё, что можно было бросать и чем можно было бить. Образовав маленькое каре, мы начали продвигаться к выходкой двери. Ужасной силы удары Володи – что ни удар, так студент летит, как пёрышко, перелетая через стол, скрываясь за ним и более уже не появляясь. Военная спайка и тренировка помогли, и наша взяла верх, мы думали, что уже победили, но вдруг студент–певец обхватил меня сзади. Не растерявшись, я локтем ударил его в живот, и он, отпустив меня, упал на пол. Володя–геркулес схватил одного из студентов, как щенка и сбросил его вниз по лестнице. Спешившего ему на помощь товарища постигла та же участь.
Успев надеть наши тесаки (мы были рады, что они не были на нас в начале драки, иначе не миновать бы было кровопролитию), мы в смущении смотрели друг на друга. Наш вид был не из красивых. Оторванные погоны, пуговицы, порванные мундиры, подбитые глаза, исцарапанные щёки. Увидев нас уже вооружёнными, студенты притихли. Подошла Маша, её глаза злобно сверкали ненавистью к нам, и она истерически закричала:
– Вон из моего дома... вы... царские палачи... губители русского народа, чтоб вы были прокляты... А тебя, Федя, я ещё встречу, и встречу только на баррикадах, и тогда, если ты мне попадёшься, убью, как собаку!!
Мы молча вышли на улицу. Володя, обращаясь ко мне, сказал:
– Мы благодарим тебя за чудно проведённое время!
Мы все расхохотались. Но... смех–то смехом, а как нам добраться до училища и не попасться в таком безобразном виде на глаза офицерам? Мой правый глаз распух, в пылу драки даже не помню, кто угостил меня. Мои товарищи выглядели не лучше. В это время певец очнулся от падения вниз по лестнице и с поднятыми кулаками шёл к нам. Володя быстро рассчитался с ним, одним ударом бросив его на тротуар, где он и остался лежать, а мы поспешили удалиться от этого злосчастного места. Пройдя 2–3 квартала, мы нашли извозчика и молили Бога, чтобы не встретить по пути ни одного офицера.
До училища доехали благополучно, но... как же нам явиться в училище в таком безобразном виде? Если на дежурстве по-прежнему стоит наш милый "девочка", то мы как-нибудь вывернемся, но если кто-нибудь другой, то нам крышка, наши портупейские нашивки будут срезаны, это в лучшем случае. Подошли к парадной двери, и она широко распахнулась перед нами. Её открыл наш швейцар – Андрей Иванович, друг и покровитель юнкеров. В прошлом солдат с колодкой 4–х Георгиевских крестов. Увидя нас, он всплеснул руками: "Господи, что это с вами? Быстрей проходите в мою комнатку!" Андрей Иванович принес воды, мы умылись, почистились, укрепили погоны, но... что сделать с физиономиями? Опухоль и синяки не отмоешь. За наше отсутствие "девочка" сменился, и вступил на дежурство один из самых строгих офицеров – капитан Писаревский – гроза всех юнкеров училища.
Ну, значит, наверняка пропали! Мы уговорились не упоминать имени Маши и не давать её адреса. Я подошёл к дверям дежурной комнаты и попросил разрешения войти с рапортом о прибытии из отпуска. Короткий вопрос: "Сколько вас?" Отвечаю: "Четверо". – "Входите все четверо!"
Вошли, встали смирно. Капитан посмотрел на нас с изумлением и не произнес ни одного слова. Такое молчание для нас было настоящей пыткой и не предвещало ничего хорошего. Наконец, капитан встал, прошёлся несколько раз мимо нас, затем внезапно остановился и сказал:
– Ну–с, давайте мне объяснения о причине вашего недопустимого для юнкеров вида и поведения!
Прошло несколько минут в молчании (так нам казалось, возможно, что это были секунды!). Раздался опять голос капитана:
– Я требую от вас объяснений сейчас же! Ну!
Мы опять молчали. Тогда капитан обратился ко мне:
– Старший портупей–юнкер Мейбом, я вижу, что вы пострадали больше, чем ваши друзья, ваши глаза, как яблоки, где же вы заполучили такое украшение? Я приказываю вам объяснить мне сейчас же!
Зная, что всё случившееся произошло по моей вине, да и другого выхода не было, я откровенно всё изложил капитану с самыми мельчайшими подробностями. Мои объяснения я закончил словами:
– Другого выхода у нас, господинн капитан, не было, как принять бой. Они – студенты – оскорбили нашего Государя и всех нас, и мы, юнкера Владимирского Училища, приняли их вызов несмотря на то, что их было в три раза больше: это был наш долг. Господин капитан, мы имеем неказистый вид – синяки, поцарапанные лица, – но если бы вы могли увидеть наших оппонентов – "внутренних врагов", – думаю, что мы бы удостоились благодарности!
Мы по прежнему стояли смирно, ожидая решения капитана Писаревского, а я в душе удивлялся, откуда у меня появилось такое изобилие слов и смелость доложить всё происшедшее. Капитан молча сел за свой стол, долго смотрел на нас, затем встал, подошёл к нам и уже с доброй улыбкой сказал: – Господа старшие портупей–юнкера, благодарю вас за Царскую службу. Слава Владимировцам!
Мы со слезами на глазах рявкнули:
– Покорно благодарим, господин капитан!