«А лето прошло, наконец-то растаял снег…
Е. Летов
Несмотря на хорошую погоду, редкую для конца марта в заполярном М-ске, на прощание с телом Андрея Семёновича, пожизненного заводчанина и замкнутого человека, к неказистой коробушке здания морга пришло всего шесть человек. У изголовья гроба находились двадцативосьмилетняя полная девушка в траурной вуали, дорогом, но безвкусно подобранном кейпе, временами походившая то на гигантскую бежевую бабочку, то на снеговика, у которого нижний большой ком помещён в середину и мужчина лет пятидесяти, облачённый, видимо, по вековым нормам похоронного этикета, во всё чёрное. В стороне, особняком, переминалась с ноги на ногу неопределённого возраста семейная пара, впрочем, в этих мужчине и женщине неопределённым было всё, а не только возраст – одежда, внешность, жесты, взгляды и в пару я записал их только оттого, что они держались за руки. Но и за руки они держались нервно и столь неясно, что вполне могли статься братом и сестрой, а может и вообще только сейчас познакомились. Толя, или как мы его прозвали за излюбленные им места – гараж и рынок, - Гарыныч, курил у катафалка и о чём-то разговаривал с похоронной бригадой. Толя, собственно, и был виновником моего здесь присутствия – как автовладельца со свободным временем, он позвал меня помочь отвезти людей сначала на кладбище, потом на поминки.
Полная девушка, как оказалось, дочь усопшего, всхлипывала и промокала глаза уголком зажатого в ладони платочка. Человек в чёрном молча таращился на жолтое лицо покойного и физией, и одеждой выражал скорбь, что, как он считал, от него и требовалось. Я стоял позади них и пробовал вычитать надписи на саване. Не знаю почему, но первые минуты я не могу смотреть в знакомые лица покойников на похоронах. Хоть мы с Андреем Семёновичем и были всего лишь шапочными знакомцами, что почти неизбежно в маленьких городках, и какое бы мне до него дело, но сейчас мне было неудобно смотреть ему в лицо. Я чувствую себя виноватым что ли перед всяким покойником: то ли оттого, что люди не простили мелочь какую, то ли недосказали ему сущего пустяка, а может и важных вещей не сказано, или неловко, что он лежит, да и не он даже, а тело холодное, а я вот он – стою, живой такой и тёплый. И всякий раз мне думается, что стоящие у гроба люди не от скорби головы свои опускают, а от стыда перед мёртвым – ведь во всём, что в его бытии-то и было, их участие, прямое и косвенное. Во всяком большом событии или пустяке и оттенке жизни одного любого человека есть присутствие каждого живущего, даже и незнакомого. Что уж о близких говорить. И вот только сейчас, хороня, они понимают, не разумом даже, но животным нутром своим понимают и принимают всю связь свою с человеком уже ушедшим и влияние на жизнь его, и видят они всю жизнь и итог его, вот тогда стыдно и становится – видим мы не только конец усердий покойного, но и результат нашего участия в нём.
Я отошёл от гроба, чтобы закурить и переменить настроение. Территорию больничного городка и часть лесного парка окружал внушительный забор из красного кирпича. Местами широкая кладка треснула и осыпалась, что придало забору ещё более солидный, древний вид. По забору, переваливаясь, осторожно ходила сорока. На небольшой проталине уселась серая ещё белка, пели птицы и весь лесопарк был исполнен весенней радостью. Молодые сосенки, казалось, нежились от неприличествующего Северу мартовского тепла. «Сосенки? – невесть откуда мелькнула мысль. – Зачем сосенки? Разве можно сосенки? Мне-то плевать почти, что Андрей Семёнович, что Семён Андреевич, а дочке-то его каково видеть в скорбные минуты безудержное, безучастное к происходящему, стремление природы к жизни?» - «Раз тебе плевать, - отвечал я себе, - то сосенкам и подавно». – «Но я хотя бы вид делаю, - оппонировал я внутреннему апологету от природы, - и у морга жизнелюбием не цвету. Мне здесь можно». – «Значит, сосенки искренней тебя будут, - не унимался мой честнобай. – Они угодливые виды не делают».
- Слушай, - незаметно подошедший Толя тронул меня за локоть, - зря я тебя напряг с машиной. Здесь и возить некого, два человека всего. Я думал, народу поболе соберётся, пусть и нелюдим был Семёныч.
- Что за люмпены? – кивнул я в сторону неопределённой пары.
- Чёрт-те знает, - разглядывая их ответил Толя. – Может, эти… Как их… Ну, знаешь, которые на свадьбу там прибиваются, на поминки, чтобы пожрать на халяву. Поди разузнай, кто чей родственник, вот и пользуются. Да тут им не обломится, людей-то почти нет - в толпе не затеряться.
- Я домой поеду, если не нужен, - сказал я Толе, смотря на возникшее у гроба движение.
Поверх савана, на ноги покойника девушка положила прозрачный полиэтиленовый пакет и сама же сунула в него тысячу рублей. Траурный мужчина, замешкавшись, подошёл и тоже положил в пакет тысячу. «Пихай-пихай, не жадничай, - подумал я, - видишь, людей мало, не время для сотни с носа».
- Ух, чуть не забыл, - Толик полез во внутренний карман своей не закрывающейся или просто не сходящейся на нескромном животе кожаной куртки. – Вот!
Он показал мне сверкнувшую копейку, зажатую грязными пальцами, и поспешил к гробу. Копейку он опустил между саваном и гробовой доской, в пакетик Толя ничего не положил вовсе.
- Мда, вижу, любил ты его, - сказал я вернувшемуся приятелю. – Откуда ты этого Андрей Семёныча вообще знаешь?
- Там история целая, - Толя переводил дух, - расскажу. Откуда знаю? Так мы с ним прямо здесь и познакомились.
- Что-то поздно вы познакомились, - криво улыбнулся я, - не находишь? Андрей уже уходит, ему пора.
- Дурак, года три назад познакомились, - Толик достал сигарету, - на этом самом месте. Или четыре… На похоронах Олеговой тётки. Как её?.. Люда! Ну, в возрасте уже, у кинотеатра жила, понял? Короче, стоим мы все здесь, значит, родные, знакомые там всякие. Бабы слёзы размазывают, мужики мнутся, но все в куче одной как-то, вместе. А Семёныч одиночкой топтался, вон у сосенок тех. Впрочем, он и жил бирюком, но тогда его никто из наших ещё не знал: я у кого ни спрашивал, кто там, у деревьев стесняется – не знают, говорят. Так и простоял всё время прощания в стороне, не подходил. А вот когда гроб закрывать-то стали, он решился – подбежал почти, чтобы успеть, значит, и в гроб к Людке что-то сунул. Да быстро так, что никто увидеть и понять не успел, что он там положил. Увозить будут, подожди…
По водителю катафалка, идущего к прощающимся, я понял смысл последнего предложения в рассказе Толи. Сейчас ребята из похоронной бригады закроют гроб, погрузят его в чёрно-синюю «Газель» и медленно покатят на кладбище. Толик оставил меня, ушедши к рабочим, и я опять обратил своё внимание к соснам, представляя рядом с ними угрюмого Андрея Семёновича.
- Да, - неожиданно раздавшийся рядом голос приятеля заставил меня чуть вздрогнуть, - поедем скоро. Эти двое – дочка с мужиком - в «Газель» сядут, я на своей, а ты за нами тогда.
- Я на кладбище не поеду, раз везти некого, - ответил я. – Что он в гроб-то положил?
- Кто? – Толик вопросительно посмотрел на меня. – А! Ты про то всё. На чём я?.. Хм, вот. Что в гроб Андрей положил, никто не видел, оттого и неудовольствие общее появилось. Что ни попадя в гроб-то пихать нельзя, а что там было, никто не заметил. Стали коситься на него, шептаться – человек незнакомый, пришёл, в гроб штуку какую-то сунул. Не делается так. А пока всё это происходило, похоронники крышку гроба-то закрутили уже. Да если б и не закрутили, не станешь ведь крышку открывать и внутри копаться. И у человека спросить неловко – в самом деле, не дерьмо же он туда сунул. В общем, некрасиво вышло. Но любопытно. Так и уехали хоронить. Семёныч, естественно, никуда не поехал. А меня интерес разбирает, что в гробу-то, и я тоже на кладбище не поехал, а за Андреем увязался. Уж насколько я с людьми язык найти умею, но Семёныча разговорить – это петля. Да ты меня, брат, знаешь, я если пристану, то меня пришибить проще. Короче, познакомились мы и уговорил я его в кафе зайти, по пятьдесят поминальных капель употребить. Напоминались мы изрядно, вот тогда-то я и вытянул из Семёныча рассказ. Людка, хоронили которую, соседкой его была, на одной площадке жили. Она к нему заходила иногда, спросить что, рассказать. Дела соседские, в общем. Да дверь он один раз через пятьдесят открывал – настолько нелюдим был. Людка ему в квартиру позвонит, через дверь скажет что-то и если Семёнычу это необходимо, то он являл ей свою недовольную морду, а ежели его новость или вопрос не интересовал, то он просто отмалчивался, делая вид, что его дома нет. Однажды к Людке внуков или племянников привезли, не суть важно, мелких – четырёх-пяти лет – погостить-понянчить. Развлечений у неё было не ахти, компутера не держала, сам понимаешь, вот она и придумала забаву детям – в лото их выучить. Играть решили на копейки, свою мелочь она из кошелька выгребла, делить стали, а одной копеечки не хватило для ровного счёта. Вот ни убавить, ни прибавить – не хватает копейки. Она к соседу, к Семёнычу то есть – дай, мол, копеечку, через дверь просит. А Семёныч слышит да молчит, вид делает. Ему монетки-то, разумеется, не жалко. Если бы Людка могла сквозь дверь пройти и сама взять эту копейку, он и не возражал бы вовсе. Семёныч просто Людку видеть не хотел: с ней бы разговаривать пришлось, эмоциональный покой свой нарушить. Не в Людке дело, он так ко всем – бобыль, одним словом. Людка под дверями постояла и пошла к соседям на этаж ниже, копеечку просить. Оступилась она на ступеньке, да скатилась с лестницы прямо в морг. Переломалась вся - немолодая, понимаешь. Когда визг падающей Людки услышал, Семёныч дверь открыл и понял, что произошло. Смотри, поехали уже.
«Газель» тронулась и Толя заторопился к своей машине, чтобы следовать, как то принято, за катафалком.
- Так, а в гроб-то он ей что положил? – окликнул я его.
- Копеечку и положил, - обернулся ко мне Толя. – Он потом во все церковные праздники на могилу к ней ходил и копеечки носил. У неё там кормушка сделана для птиц, пластмассовая такая, вот все люди синицам и воробьям семечки кладут, а он всё монетки в кормушку складывал. Едешь с нами? Давай-давай, поехали, я тебе кормушку покажу, сам копеечки и увидишь.
Толя уехал вслед за скрывшейся «Газелью», а я сидел в своей машине и ждал, когда прогреется двигатель, чтобы ехать домой. У морга остановился следующий катафалк и собирались новые люди. Накрапывал дождик. Я включил дворники.