Дивный новый мир: сплав желтого и красного, амальгама слов, пока мной не выученных. Слишком много голосов сразу, слишком много форм. Я кричу и плачу, чтобы дышать. Тише? Тише?
Дивный новый мир. Электрический свет на дне воздушного океана. Чье-то тепло, чье-то присутствие, чей-то взгляд. Ма-ма? Узоры и пятна, полосы и разряды.
Познание гравитации, познание измерений, познание света. Это мой крик, это мое тело, это я начинаю существовать. Белизна кроватей. Белизна окон. Мне еще и дня нету, а тебе четыре, тебе где-то там четыре, и мне очень нужно что-то сказать: мне нужно сказать беззвучно привет.
Я появляюсь здесь, ставлю в пространстве крестик, седьмого числа седьмого месяца седьмого года в седьмом роддоме в семь утра – нужное время, нужное место. Просто так, я хочу сегодня. Они пишут на бирке вес.
Синкретизм цвета, синкретизм жара и холода, прекрасная слитность – океан хаоса Тиамат. Я выучу все слова, чтоб передать хоть что-то, я буду годами учиться все это забывать.
Я научусь не помнить – чтобы суметь остаться, чтобы мне дали право еще побыть человеком. Я приму все их правила: сниму с себя вечность, ясность, легкость и после послушно закрою пальцами веки.
Тебе там четыре, ты первый решил начать партию, вошел в игру раньше, чтобы успеть осмотреться. Учи их язык, учись игре в шахматы: под белым ферзем твое сердце сшшш под белым ферзем шшсш твое сердце.
Длинношеий бог лепит девочку из цветной глины, держит ее на руках немного и отпускает. Они придумали мне мое имя. Они придумали имя: Вика. Ты это чувствуешь? Знаешь? Сгустки рая скоро растают, и я смогу быть, как они.
В бумажных журавликов сложатся дни. В бумажных журавликов сложатся дни.
От меня пока ничего не ждут, и я могу ни за что не цепляться: забываю лица, забываю квартиры, существую сейчас. Учусь улыбаться: чтоб улыбаться тебе когда-нибудь. Все те же тысячи километров между нашими городами, но зато безымянные боги наконец умудрились забросить нас на одну планету.
Пейзажи советского постапокалипсиса: панельные здания, человеческие муравейники, своры собак – их преходящая, их рассыпающаяся майя. Я в своей детской спортивной кофточке делаю первый шаг в сторону мамы. И все начинается.
Все закручивается, принимает спиралевидные формы, совершенная точка, из которой все выросло, распадается на миллиарды точек. Безумный зодчий вдыхает с марли свой хлороформ и начинает со смехом творчество.
В общем-то, он оградил меня от всего: наградил только реанимацией с остановкой сердца, когда наглоталась прабабушкиных лекарств, и слишком ранней смертью кота, парой школьных предательств, парой дурацких сплетен – так, для приличия, чтоб не было слишком заметно, что детство мое вышло очень светлым.
Смутность разрозненных стеклышек-знаний: «Слон слабее, чем муравей», «Моцарта хоронили в яме для бедняков», «Градусник можно нагреть, прикладывая к батарее», «Ягоды снежноягодника ядовиты», «Есть облака кучевые, есть облака перистые», «Богиню охоты у греков зовут Артемида» и прочее.
Приливы-отливы мамы и папы, штампы, разводы, картонные ромбы сочувствия. «У рек есть истоки и устья». Слезы – часть их гигантского механизма, заготовка для выражения грусти, и я отказываюсь от всего этого.
Странная память о человеке. Странная память, толкающая меня в спину, заставляющая меня всматриваться в толпу. Я жду, но чего я жду? Я иду, но куда я иду?
Детские кошмары человечества просыпаются в наши короткие сны: башни-близнецы, подлодка Курск, убийства журналистов, черные катафалки. Я просыпаюсь от смутных видений, что кто-то крадет мои вещи через окно, ты плачешь, сидя в кровати. «Людей жалко».
Детские кошмары человечества прошивают нитками кислород: каждый вынужден помнить о газовых камерах, об атомных бомбах. Но страшнее всего для них – то, что меня кто-то ждет. Это все здесь разрушит, так что нельзя, чтоб я вспомнила. Так что нельзя, чтоб я вспомнила, так что нельзя…
Я говорю: я. Говорю с попутчиками о сознании. Я говорю – не странно ли быть внутри черепной коробки, перекатываться, как гвоздь? Люди искоса смотрят, говорят, брось, говорят, ладно, давай о чем-то практическом. Так что я замолкаю и тихо сажусь за алгебру.
Мой смех умножает твой смех, мои кошмары – твои кошмары. Пространство и время наматывают вокруг петли, как анаконда. Я читаю новеллу, где мальчик себе оторвал улыбку Джоконды, и как будто что-то не помню, я все время что-то не помню…
Фрактальность мира начинает просачиваться в предметах: повторяются формы соборов и строчки в стихах у классиков, я трогаю пальцами ракушки у наутилусов – крохотные витки времени. Маленькие шестеренки в громоздкой системе, мы с тобой из ткани, что не прижилась.
Да, заразны их страхи, их идеалы и комплексы, взгляды, стереотипы, сыпь их моральных ценностей. Я все в себя впустила, я всем себя заполнила, но все сгорит мгновенно. Все обратится пеплом.
Мы другой несем вирус, безымянный, непознанный, но пока – тихо. Тихо. Выучи все про космос, запоминай про войды, сверхновые, гиперпространство. Я зубрю на экзамен конспект про обратный осмос и иллюстрации к украинской литературе. У нас еще будет шанс. В глубине жизни для нас уже зреет шанс.
Человек человеку – слепок. Человек человеку – след. Кто-то скажет случайно: «Бог, может, в фикусе, может быть, Бог в тебе», кто-то скажет случайно: «Мы просто отростки природы». Слова оставляют внутри меня соты.
Жизни ленты, жизни будничные длинноты: что-то важное ускользает, оставляя за ребрами полость. Я ее заполняю запахом рек, позеленевшими памятниками и школой, качелями во дворе, прелыми яблоками, церковными пряниками, энциклопедиями про зверей.
Пространство сталкивает с другими в случайном порядке: логопед меня учит правильной Р, и теперь я могу тебя звать по имени. Или: я краду у Кати лошадку, а она замечает и дарит мне, говорит: бери. Пространство сталкивает с другими в случайном порядке, или все-таки неслучайном?
Нас с тобой пропускает сквозь мясорубку, выталкивает на сцену, под скрипящий звук искаженных гимнов заставляет предать все ценное, заставляет терять все нажитое, пока аморфные лица в костюмах хлопают, кто-то даже кричит нам браво, кричит нам бис, чтоб пьеса опять началась сначала.
«Дивный новый мир: сплав желтого и красного» - все это звучит во мне эхом и отголосками, не доходя до сознания. Я гонюсь за святостью и осознанностью, но чем усердней бегу, тем здесь более скользко, тем чаще я падаю. Меня почти уже обратили в веру, что я – часть мозга, просто закрученный клеточный сервелат.
Ты взял двойной сухпай тяжести, чтобы мне было меньше. Чем дальше в океан жизни – тем все становится мельче. Я смотрю на тебя сквозь стены, и я несу в себе вечность – как конверт запечатанный, чтобы ты наконец прочитал мне.
Слова складываются в шифры, строчки складываются в рисунки. Я перестаю спать ночью: горящие окна – как маяки. Звезды падают в черные лунки. С какой скоростью мне нужно жить здесь, чтобы ты смог меня найти?
В их Вселенной творить – не просто творческий акт, я пишу раз за разом, что мне не стать Цветаевой и Ахматовой, подсаживаюсь на иглу амбиций. «Тебе еще рано печататься». Да пожалуйста. Все здесь – просто для радости, вот вам и первый круг, ну а дальше все усложняется, усложняется, до черты, когда и самим же созданное перестает быть создателю другом, начиная выскабливать мясо.
Люди выстроили города своей верой в стены. Я сдаю кровь из вены, у тебя там невыплаты, ссоры, в общем, проблемы, аллигатор-время уже почти проглотил нас, уже почти не оставил сил, чтобы двигаться.
Я учусь не верить, учусь бояться. Разрываю почти все связи, как паутинки – не так уж сложно. Собираю в альбомы кашицу, покупаю родохрозиты, рассматриваю свою кожу: очень странно бы было стать человеком, если сперва был карпом. Иногда то, что будет завтра, изменит всю твою жизнь, но ложась ночью спать в сегодня, ты этого знать не можешь.
Раз: линии скрещиваются в пространстве. Щелчок: короткое замыкание, свет от созвездий сбоит. Ты здороваешься, и становится так спокойно, будто мир был создан совсем без боли. Дивный новый мир: сплав желтого и красного. Я, кажется, тебя помню.
Откуда мы знаем этот язык? Мы не верим в стены, и Вавилон рассыпается, майя тает, как блик. Где бы ты ни был – ты в каждом атоме, это больше, чем рядом, и это больше, чем я.
Просто идти сквозь прутья, выйти из круга просто, воздушные змеи памяти летят до границы с космосом, их там унесет звездный ветер. Мы королевские дети.
Треугольники света царапают мрак, он, рыча от светобоязни, идет по следу. «Придется бороться все время». Я киваю тебе – пусть так (сквозь огонь и воду, сквозь съемные комнаты и сквозь сметы).
Даже чудища в пасти несут страницы еще ненаписанных словарей, здесь все происходит правильно: формы закручиваются и опять возвращаются в луч. Я стану больше всего человеческого в себе, я стану еще светлей. Бери меня за руку, и я смогу тебя отогреть: нам покажут все важное, зачем-то всему нас научат.
Мы научимся жить простые и теплые дни: собирать их из апельсинов, желтых и фиолетовых окон, белых павлинов, документальных фильмов, неба, краснеющего с востока, наших имен, наших тел, рома, твоей черной кофты, потому что суть не в том, что нас разрушает, а в том, что нас создает.
Течение смягчается, сбавляет скорость и выносит нас к будто знакомому берегу. Мы садимся с тобой на ствол докембрийского дерева и смотрим на город.