В ладони прах держа, рассматривал однажды,
чего исчезновенья мог это быть итог?
Сиреневых чернил на скатертях бумажных,
оставивших в золе отчаянья залог?
А может, был тот прах – свидетелем прощанья?
Полуночных тревог средь моря темноты?
Потерянного сна? Нелёгкого признанья?
Потухшей до поры лучистой красоты?
В ладони прах держа, услышал сердца звуки,
угасшие на миг и сразу навсегда?
Увидел взлёт руки знамением разлуки,
взметнувшийся к тебе и длящийся года?
Последнее в нём спит стремленье – пусть увечно,
и слёзы, а потом прощенье и – прощай,
укор, отказ, уход, несбывшаяся встреча,
унылой жизни бег за безымянный край…
А что, когда б мой прах в воздушном лёгком свете,
достиг души твоей, потребовав ответ,
всей нежностью стучась в сон тайный на рассвете,
восторга миг неся, открыл земной секрет?
Что трепет был в тот час, когда в груди стучало?
И нежность что была, когда она замрёт?
И как восторга миг, когда душа звучала,
не смея рассказать до дней, когда уйдёт,
души твоей достиг, чтоб тайне подивиться
и тайну сохранить, и всё о ней простить,
и, как виденья сна, в ночные сны явиться,
изнанкой грёз иль глаз в изнанке отразить?
Как ластиком к утру все стёрлись бы ошибки,
и память лишь любовь могла бы воскресить,
мою волшебность грёз, и сказочность улыбки,
и робкую печаль, не смевшую спросить…