Они нас почти сломали - до хруста рёбер, глухого хрипа костяшек об скалы-скулы,
до сдавленного рычания из разбитых лёгких, вдыхающих жизнь неминуемого удушья.
Мы всё же почти сломались, не оглянувшись, сгорая в остатках осколочной атмосферы,
и если в мире ещё остаётся вера, у неё твоё имя – того, кто в меня ещё верит,
всегда,
до последнего верит.
Я бы послал к чёрту деньги, богов, правила
за то, чтоб как раньше, чтобы исправить всё,
чтобы во мне перестало скулить зарождающееся отчаянье,
доказательно бившееся третьей сердечной камерой.
Я задушил бы их всех руками, по локоть в крови
своей ли, врагов ли, -
собственными руками.
Кагами, ты помнишь, как я всегда хранил у себя в запасах бутылку виски,
на случай, если окажешься неподалёку от места выезда?
После работы я убирал серебристый блестящий кольт и жетон полиции
подальше от сердца, от рук, от мыслей,
и, как мальчишка, в свой первый беспамятный раз желая напиться
без просьб, приветствий и прочих поводов для убийства
всех тех, кто идёт по границе добра и зла.
Мы были первыми, кто захотел сражаться,
и стали последними, кто дошёл до конца.
Ты приходил, подмигивал без улыбки, садился в широкое кресло, не сняв ботинки,
а я разливал по стаканам чистый ирландский виски, десятилетний, отцовский.
И ты как всегда ворчал на своём английском, когда я обыгрывал тебя в покер по два фул-хауса,
сжимая в руках двух ненавистных джокеров, я говорил тебе сквозь кривую усмешку:
«Тайга, это ведь мы, сжатые в кулаке, такие же жалкие».
«Да плевать, ведь мы выстоим».
Почему у тебя такой вид, Бакагами? Сделай лицо попроще - даже если они победили, они не сломали нас,
чёрта с два!, пусть попробуют вырвать мне сердце в клочья, пусть отнимут надежду, что всё ещё с нами.
Я до сих пор помню, что нам не было и семнадцати, когда они всё забрали,
всё, что было нам важно, ты помнишь? Важно.
От Нагасаки останется пепел. От нас – имя, и сильная воля, сжатая в сбитые кулаки.
Лучше выстрелить, зарядить и ещё раз выстрелить себе в душу, чем продолжать так жить.
К чёрту мир, в котором уже никто ничего не видит, не слышит, не думает,
к чёрту страх, приставленный к виску разрывною пулею,
готовой вот-вот сорваться на звонкий смех.
Кагами, чего ты смеёшься, дурень? Осталось немного, чертовски немного боли,
так мало света.
Так много крови…
Нас сломали двадцатым голодным летом, словно крыльями мёртвого Карфагена,
пропахшего порохом, плотью, солёным ветром,
с надписью чёрным на грязных стенах: «Рим – это значит мир?».
В те дни я пытался в себе задушить равнодушный свет, что не умел согреть ни меня, ни других.
и сейчас, сгорая в остатках задушенной атмосферы,
у меня только вера, такая слепая вера - в ней достаточно света, чтобы тебя спасти.
Дружище, у меня для тебя есть отличный ирландский виски, когда мы вернёмся домой.
Давай же изменим наш мир, что мы сами выстроили,
задыхающегося в душном каменном январе и распятого на кресте.
Мы вернёмся домой, мы вернёмся назад другими.
Нас не сломали, Кагами, нет. Ещё нет.
И мы, чёрт возьми, выстоим.