В пятницу шли и услышали, как кто-то благим матом мяукает. Искали, искали не нашли, решили перейти проезжую часть и на углу универсама заметили в вентиляционной трубе, на высоте трех с половиной метров над асфальтом сидит рыжий, толстый, замызганный кот, смотрит в узкую щель. По идее вылезти может, но почему-то боится спрыгнуть. Постояли, поглядели, а рядом люди проходят, головы закидывают, советы дают, а кот разрывается.
Пошли к администратору магазина.
— У вас кот сидит, слезть не может.
— Мы его уже два раза снимали, он опять залазит.
Мы еще посмотрели на кота, постояли и ушли.
Думаем, спрыгнет, а в субботу я забежал за хлебом, а кот сидит.
Машины едут, старушки пакеты с продуктами тянут, дворники-таджики подметают улицу, а кот сидит и мяукает, но уже как-то неуверенно. Я пришел домой и говорю Марте:
— Кот так и сидит.
— Было бы в Англии, уже бы пожарную команду вызвали, — и смотрит на меня укоризненно
В воскресенье я к коту не ходил. В воскресенье у нас всегда демонстрации. Приезжают манифестанты с плакатами, ОМОН. У нас же район примечательный, сюда всех демонстрантов посылают, чтобы они против вертикали власти митинговали, наверное, здесь полиции их легче ловить.
В понедельник весь день на работе мучился, пошел специально проверить. Гляжу, а кошачья рыжая, но уже тощая морда из вентиляции торчит, только не мяукает.
Взяли с Мартой стремянку, купили китикет.
Марта полезла наверх, а я стою снизу, держу стремянку, но кот-то дикий, в руки не дается. Даже на китикет не реагирует, боится при нас есть, хотя голодный. Ага снимали они его, такого дебильного попробуй сними. Сорок минут промучились, только руки замерзли. Я перекурил и уже вместо Марты полез, но и у меня ничего не вышло.
Потом подумали, а нам это надо. Все же мимо проходят всем наплевать. Оторвали один пролет вентиляции, чтобы он болтался, насыпали на него корма. Может кот полезет и свалится. Вернулись домой, но спать так и не смогли. Я только в пять уснул, а в семь уже на работу.
Во вторник тоже не пошел, стыдно, пришел в среду. Кота нет. Может спрыгнул? Может, свалился, когда потянулся за едой? Может, снял кто?
Альберт
Широкоскулый, но белобрысый, с огромными голубыми глазами. Я и не думал, что он с Кавказа. Да и говорил Альберт без акцента. Хотя помню, как он в очередь полез, всех расталкивая, чтобы взять порцию кильки в томате. Наверное, не знал, как по-русски «килька в томате», вот и раздвинул нас, тщедушных, своими широкими плечами.
Часто я садился с ним за одну парту, а учился Альберт не очень, и, чем мог, помогал. Давал списать математический анализ, решал дифференциальные уравнения, переводил всякую английскую ерунду.
Зато не было лучшего защитника, чем Альберт. Все его пытались заполучить в команду.
— Альберт, выноси, — орали мы издали, и пятнистый мяч с характерным свистом летел в сторону чужих ворот на шестьдесят, а то и семьдесят метров, где мы выгрызали его из ног опешившего противника и вкатывали в рамку под безнадежно бросившимся вратарем.
— Ты молодец, — хлопали мы потом Альберта по плечу и предлагали пахучее разливное жигулевское пиво, но он всегда отказывался, и уже поэтому можно было догадаться, что он из Чечни, хотя свинину он все-таки ел, потому что в нашей студенческой столовой ничего кроме «Столичных пельменей» со свининой не было.
После пива мы шли толпой по «Воробьёвым горам», доходили до смотровой площадки, скатывались вниз к темной воде, чтобы кидать мелкую гальку в проплывающие мимо баржи, везущие столь нужные кому-то грузы.
А когда уже узнали, что он из Чечни (он своими лепешками-лавашами присланными из дома поделился), то стали над ним подшучивать, показывая на гранитного истукана-Ленина:
— Смотри, Альберт — это русский падишах падишахов, он круче любого абрека и страшнее самого Шамиля, — но Альберт только весело смеялся и радостно переругивался с нами, но я все-таки замечал, как у него желваки ходят и глаза краснеют.
Интересно, что мы никогда ничего не слышали о его землячестве, хотя конечно такое в Москве было, ведь жил он заметно лучше нас. Наверное, ему помогали родственники или, как там у них на Кавказе, клан. Еще было странно, что он учился на физическом факультете, не занимаясь никаким бизнесом, когда все его соотечественники так и стремились затеять какое-либо предприятие. Он хотел просто знать ядерную физику, хотя учился, честно говоря, неважно.
А потом началась первая чеченская война, и я зашел в его комнату, а там новости показывают по телевизору, как министр обороны Грачев загнал в центр Грозного танковый полк между девятиэтажек, и бравые ваххабиты расстреляли танкистов из гранатометов, как кроликов. Кровь, одна кровь, а Альберт прыгал возле экрана и смеялся:
— Какие молодцы!
— Альберт, — спросил я, — а ты бы в меня выстрелил?
Он повернулся к окну, помолчал.
— Я уезжаю на войну, — и как-то весь сжался, а потом выпрямился.
— Зачем тебе ехать, ты же белый, — ответил я.
И Альберт исчез из университета, и я его не видел двадцать лет.
А тут встречаю рейс из Грозного, по работе, Альберт выходит. Немного постаревший, с бородой и в шапочке национальной.
— Привет, — говорю.
— Привет, — отвечает.
— Ты как?
— В школе.
— А ты?
— В банке.
— Дети есть?
— Четверо и два внука.
— А у меня девочка.
— Приезжай к нам, у нас хорошо. Встанешь утром, а над головой горы и воздух чистый, яблони цветут, ручьи журчат.
Смотрел я на него, смотрел и понял, что когда-то потерял что-то очень важное и до сих пор не могу найти, как ни стараюсь, и стало мне почему-то от этого не горько, а смешно, словно жизнь это комедия или фарс, а не плавно текущая река с предсказуемым финалом.