(диалог альтовых струн и черных-белых клавиш)
Они вышли на сцену Центра культуры, как и положено музыкантам академического жанра. Несколько отстраненные и холодноватые, без пафоса и снобизма, присущего звездам эстрады. Схожие внутренним содержимым, но такие разные внешне. Белокожий пианист-славянин, коротко остриженный, пшеничноволосый, в строгом черном костюме и черной же рубашке без галстука, и мрачный, тоже во всем черном, без единого светлого аксессуара в одежде, с вьющимися длинными темными волосами и аккуратной бородкой с проседью альтист. Всё в его библейском облике с крупным носом – клювом хищной птицы, с разрезом глаз, типичным для обитателей пустыни с ее вечными пылевыми бурями-самумами, напоминало о далеких кочевых предках, носителях запредельного откровения и особой миссии в нашем бренном мире. И эта древняя скорбь во взоре, смешанная с прахом обратившихся в ничто империй, с мудростью и отрешенностью Экклезиаста буквально струилась со сцены в зал.
Такие разные, и вместе с тем, единые в служении высокому искусству, оба сделали глубокий вдох и шагнули из-за кулис на сцену, как на поверхность неизвестной планеты ступают из звездолета первооткрыватели новой галактики. Без скафандров, отключив дыхательные аппараты. И оказалось, что перед затаившимися в полутьме зала аборигенами выступили в лучах прожекторов не великие космические боги, спустившиеся со своих сияющих высот, а такие же люди, как и все. Такие, да не такие… Чтобы так играть, всю жизнь учиться надо, а не только в специализированной музыкальной десятилетке, да еще пять лет в консерватории и потом еще в аспирантуре пыхтеть. Но, даже достигнув существенных высот в исполнительской технике и сценическом мастерстве, человек остается человеком. Живым. Чувствующим. Дышащим и слышащим… тонкую, еле слышимую музыку небесных сфер, гармонию вселенского устройства.
Петербуржец Алексей Людевиг и магаданец Александр Горностаев вынесли слушателю, чутко замершему в зале, бессловесную истину, очищающую душу изнутри божественной вибрацией, рождающейся в переплетении мастерски сотканной паутины струн: тонких воловьих жил для альта и потолще, пригодных для канатного плетения, рояльных струн. И в этом акте со-твеорчества, на глазах у зрителя, у них на слуху, в моментально оживающих черных значках нотной записи, и состояло волшебство рождения звука, обретения дара речи немыми доселе инструментами, пробужденными к активной фазе жизни музыкантами, людьми, всецело преданными своей профессии. Хотя в начале концерта, который и концертом назвать нельзя, иначе можно оскорбить то священнодействие, что творилось на сцене, как молитва, как глубокое внутреннее восхИщение к горним высотам духа, в общем, в первом же произведении нерв Иоганна-Себастьяна показался не таким натянутым, как канат через пропасть, а сам канатоходец-альтист стал почему-то неуверенным, усталым, чуть сгорбившимся. Впрочем, то обманчивое впечатление провоцировал потом еще пару-тройку раз капризный инструмент семнадцатого века. Когда большой скрипке с чуть приглушенным и хрипловатым тембром почти четыре века от роду, а потемневший от времени красновато-коричневый лак испещрен трещинками-морщинками, не мудрено, что характер у живого итальянского инструмента испортился за столь долгую жизнь. И работать с ним надо бережно и аккуратно. Тихо-тихо. Пиано, пиано… Пианиссимо. Альтист Алексей Людевиг играл едва-едва возвышаясь, почти неслышимо, не говоря о том, чтобы перекрывать могучие арпеджио, агрессивно атакующего рояля – короля всех инструментов. Сосредоточенный на самом себе, углубленный в сакральной медитации альтист вытаскивал откуда-то сверху, тянул свою шаманскую, камлающую ноту. Сопровождающий петербуржца концертмейстер Александр Горностаев – один из лучших магаданских исполнителей. Его крепкая молодая память сохраняет великое множество партитур наизусть. Он мастер эффектной, изумительно легкой игры. Его беззаботная техника напоминает весенние прыжки кота по черепичной крыше в погоне за воробьями. Прыг-скок, цап-царап. Была птичка, и нет ее. Снайперски точно стреляет Александр по белым и черным клавишам. Ни одного выстрела в молоко, ни одного промаха. Математически выверенные формулы виртуозности и чувственной подачи богатейшего наследия европейской классики. Хотя и в смежных жанрах пальцы Александра Горностаева так же свободны и неуловимо проворны, как взмывающие из озера танцующих хариусов серебристые обитатели водных глубин.
Что поделать, если в первой половине концерта казалось, что рояль несколько довлеет над застенчивым и глуховатым альтом? Впечатление оказалось обманчивым. И второе отделение воочию продемонстрировало, что, несмотря на всю отстраненность и трансцендентальность свою, эти академические музыканты умеют и пошалить, и просто напросто изысканно похулиганить. Начался джаз! Разный. И классический, уже сам академический, конца позапрошлого века скоттджоплиновский рэгтайм, и обработка заокеанского рокера, звезды перестроечных времен Билли Джоэла, и русский мясоедовский блюз, в котором столь же живо пульсирует воспоминание о Сент-Луисском блюзе, и плантациях юга, сколь и в черных церквях, где негры поют свои спиричуэлз, танцуя. В общем, концерт, если мне позволительно так называть музыкальное священнодействие в МЦК, явил все ипостаси классической музыки в ее поступательном развитии от барокко до наших дней. По завершении шаманской медитации в академическом стиле зал стоя скандировал и бисировал артистам. И зрители выпросили-таки еще один блюзовый разворот классического двенадцатитактного разговора бродячих менестрелей с небом.
А потом мне удалось побеседовать с артистами уже за кулисами. С Сашей Горностаевым мы знакомы не один год, стараюсь не пропускать его концерты. Посему и начал интервью с земляком, оставив гостя из Северной Пальмиры на второе, третье и десерт.
– Александр, как получилось у вас составить такой великолепный дуэт?
– Наш дуэт случился благодаря Ирине Викторовне, директору Магаданской филармонии. Я не раз к ней обращался с тем, чтобы она имела меня в виду, если появится музыкант, которому будет нужен концертмейстер. И я с удовольствием поиграю с подлинным мастером. Для меня это будет большая честь. Буквально полгода назад, осенью, она мне позвонила и сказала, что можно поиграть с таким замечательным альтистом, мне прежде не известным, несмотря на то, что я бывал в Санкт-Петербургской консерватории. Но он альтист, и нам не довелось пересекаться. Мы с ним связались и начали сотрудничать. Было очень интересно с ним общаться, потому что Алексей достаточно интересный человек, действующий консерваторский профессор, из разряда людей, мною очень обожаемых. С ними очень комфортно общаться. Они моего склада души, а еще это те, на кого я равнялся в студенческие годы. И всегда мечтал сыграть с такими людьми, со своими наставниками. Я всегда восхищался профессорским составом в любой консерватории. Прежде всего, их мастерством. В феврале я слетал в Петропавловск-Камчатский, где у него был концерт двадцать пятого с камерным оркестром. Я прилетел двадцать третьего, буквально на один день, пока были праздники. Решил воспользоваться удачным моментом. Мы встретились, познакомились, отрепетировали. Полностью сыграли всю программу. Затем мы разъехались. А в Магадан он прилетел вчера. И у нас была четырехчасовая репетиция, это были совершенно потрясающие часы, которые пролетели незаметно. Прекрасный опыт, волнующие эмоции. Энергетику от него получил потрясающую, от его инструмента, удивительного, просто божественного звука. Алексей владеет альтом просто невообразимо. Профессионал до кончика ногтей. Ну и на концерте свершилось то, что и было запланировано. Все оказалось хорошо.
– Александр, конечно, выбор произведений для концерта это прерогатива Алексея. Но было ли у вас некое обсуждение, спрашивал ли он тебя о твоих пристрастиях, пожеланиях, в частности, касаясь джазовых пьес?
– Не знаю, отреагировал ли он на мои пожелания сыграть джаз, я, во всяком случае, ему написал, что очень хорошо отношусь к этому жанру, и неплохо было бы поиграть джаз во втором отделении. Потому что на подобных концертах все обычно играют классику, а я захотел немного разбавить серьезную музыку. Ну и я сообщил Алексею о своих пристрастиях, в результате чего появилась джазовая струя.
– Саша, а что вы там с Алексеем устроили за шалость и баловство перед исполнением рэгтайма?
– Это просто импровизация. Мы ничего такого не готовили, само собой получилось.
– Но не все зрители сразу врубились в вашу игру, шуточную перепалку?
– Ну, он меня попытался немного разыграть, якобы он не будет больше выступать и уже уйдет за кулисы. Но я все равно начал играть, и ему пришлось вернуться и продолжить уже вместе со мной. Это был как раз рэгтайм, ноты которого куда-то пропали, и мне пришлось играть по памяти.
– Как случилось, что пропали ноты из стопки произведений?
– Это, наверное, какая-то мистика. Видимо, космос перемешал мои ноты, и мне во втором отделении пришлось выкручиваться. Слава богу, я знаю это произведение и мне не составило особого труда подыграть Алексею. Одним словом, все тесты, предназначенные судьбой, я прошел успешно. Все было хорошо! (смеется)
Затем мы долго ждали Алексея Людевига, похищенного коллегой из другого печатного издания. Они удалились, чтобы никому не мешать и не быть потревоженными или подслушанными. Все-таки конкуренцию в журналистском цехе никто не отменял. И каждый репортер стремится вырвать свой эксклюзив. Но вот наконец-то и обладатель итальянского альта середины семнадцатого века. Ни смена часовых поясов, ни длительный перелет, ни эмоциональный выплеск энергии на концерте никак внешне не отразились на нем, хотя понятно было, что с ног наш гость уже валится. Мы расположились в гримерке и я начал задавать вопросы этому немного нездешнему человеку. Да и землянину ли? Передо мной сидел словно бы оживший невозмутимый сфинкс, или древневавилонское, ассирийское крылатое существо, полубожество-получеловек. С восточным профилем колдуна-звездочета. И в то же время, это был обычный человек. Такой же, как любой из недавно сидевших в партере зрителей. Магия прозрачной стены, отделяющей сцену от зала, исчезла. И вместо застывшего в вечности Керубу на диване сидел усталый, но все еще с прямой спиной музыкант из плоти и крови. Шумер, что называется, камыш! Иконописное лицо Алексея Людевига вполне тянет на портрет Иоанна Предтечи, только без того обличительного пламени пророка, крестившего водой. Пожалуй, в роли строителя зиккуратов и пирамид, висячих садов Семирамиды, несчастной Пальмиры южной, недавно отвоеванной у современных варваров, он выглядел бы более натурально. Но прищур цепких глаз, генетически привыкших закрываться от внезапных порывов ветра, горстями швыряющего песок пустыни в лицо, и эта древняя мысль во взоре, прикрытая слегка набухшими веками, говорили о многом. Впрочем, пора заканчивать с физиогномикой и переходить к самому содержанию нашей беседы. По причине позднего времени, интервью прошло в экспресс-режиме.
– Алексей, расскажите о себе, почему Вы выбрали свою профессию, или может, это она выбрала Вас?
– Как гласит семейная легенда, в три года я говорил, что буду альтистом, как папа. Дед у меня тоже был музыкантом. Таким образом, наверное, какая-то «дурная наследственность» сыграла свою роль (улыбается).
– Где Вы постигали свое ремесло?
– Учился я в специализированной музыкальной школе десятилетке при консерватории, потом в самой консерватории в Ленинграде и в аспирантуре. Учился у своего отца, у Дмитрия Шабалина, который был альтистом Квартета им. Бородина в его золотые годы. Аспирантуру проходил у Ю. Башмета.
– Что Вы почерпнули у своих наставников, что они вложили в Вас, за что Вы им особенно благодарны?
– Я им за все благодарен. У всех учился разному. У Дм. Шабалина поиску каких-то интересных решений. У Ю. Башмета точности исполнительской и построению музыкальных фраз. Я помню, как мы однажды часа полтора-два занимались тремя строчками в сонате Глинки. Когда он заставлял меня выравнивать звук определенным образом и так далее. Очень много было профессиональных вещей. Кроме этого я старался учиться у всех. У Я. Хейфеца, И. Менухина, и какие-то приемы, которыми я пользуюсь, видоизменив их, это все, чему я научился у мастеров. Вообще, надеюсь, что я продолжаю учиться.
– Да, ведь и Бисмарк в свое время сказал, что учиться надо так, будто впереди у тебя вечность, а жить, словно ты завтра умрешь.
– Очень точно!
– Алесей, а каковы, на Ваш взгляд, взаимоотношения между альтом и скрипкой? Ведь ваш инструмент словно бы старший брат этой четырехструнной гордячки. Несколько застенчивый, он и скромнее, и тембр у него поглуше, не такой звонкий, как у скрипки-задаваки. Не заслоняет ли скрипка, не отодвигает ли незаслуженно в тень своего более рослого и скромного брата?
– Все зависит от инструмента.
– А кто изготовил Ваш альт?
– Антонио Марьяни в 1661 г. В целом, может быть, да, скрипка более яркий инструмент. Для нее написано большое количество романтических концертов, что составляет основу скрипичного репертуара, в отличие от альта, у которого их почти нет. Как мне один импресарио сказал однажды, вот если бы у вас был хотя бы один концерт Чайковского, альт был бы востребован значительно больше. Но с другой стороны, выступающих альтистов значительно меньше скрипачей. А взаимоотношения между альтом и скрипкой, не знаю…, не вижу каких-либо между ними противоречий. Альт – более философский инструмент. И вот еще что, почти все композиторы под конец жизни обращались к альту. Последнее произведение Шостаковича написано для альта, у Бартока тоже, Малер десятую симфонию начал с темы альтов. Не знаю, наверное, с какой-то жизненной мудростью и зрелостью связано это использование альта.
– Алексей, дедушки с бабушками скрипки и альта с виолончелью с контрабасом это семейство виол, очень популярных во времена Ренессанса инструментов. Не возникало ли у Вас желания попробовать себя в самОй старинной музыке, ведь в сегодняшнем концерте Вы исполнили и барочные произведения?
– Ну почему, мы играли и довольно современные вещи ныне живущих композиторов.
– А пять старинных французских танцев?
– Марэ, да, конечно. Нет, знаете, мой отец помимо альта играл на виола д’амур. Инструмент дома лежит, и я естественно пробовал его держать в руках. Но желания на нем играть профессионально у меня никогда не возникало. Это совершенно другая планета. Считается, что если у человека не очень хорошо получается играть на альте или скрипке, то он идет в барочники. К сожалению, зачастую так и бывает. Но помимо этого есть масса потрясающих музыкантов, которые сознательно занимались барокко. Но это другая школа. Этому надо учиться отдельно. Вот недавно ушедший из жизни Арнонкур, один из величайших людей в своей области. Если бы у меня была еще одна жизнь, может быть, я этим занялся бы. Но у меня ее нет.
– Как Вы рассматриваете поступательное развитие европейской классической музыки со времен эпохи Возрождения до ХХ века? Что из наследия великих композиторов Вас согревает, что ближе, какую музыку Вы не любите исполнять, а что Вы воспринимаете, как катарсис, очищение души?
– Вы знаете, очень многое. Есть какие-то композиторы, которых мне не хочется играть. Не все, но кое-что. Есть какие-то композиторы, которых мне не хочется играть. Например, позднего Хиндемита я в молодости очень много играл. А потом перестал. И не хочу. При том, что его ранние сонаты мне по-прежнему очень нравятся. Концерт Бартока я играл очень много. Вот что-то такое случилось… Мне надо какое-то время пожить без него. И потом как-то иначе его сделать. А говорить о том, кто любимые композиторы, то их очень много. Бах, Моцарт, Шуберт, Канчели, Шнитке, Рахманинов, Прокофьев, Шостакович. Есть какие-то композиторы, которых я спокойнее воспринимаю. Дебюсси, например. Притом, что он гениален, это безумно красиво все то, что он написал, но у него нет вещей, которые меня сильно трогают. Может быть, когда-нибудь я приду к нему.
– Алексей, тема «гения и злодейства» в музыке…
– Только что мы говорили об этом с Вашей коллегой…
– Да, так вот, каково Ваше отношение к авангардистской музыке начала ХХ века, к школе Шенберга и работам его последователей, в том числе и в нашей стране, к творчеству Шнитке, Губайдуллиной, Денисова, все эти эксперименты с додекафонией принесли больше пользы или вреда?
– Что касается Шнитке и остальных наших композиторов, они, может быть, не прямые потомки Шенберга.
– Да, конечно, но какое-то родство меж ними есть.
– Но я сразу подумал о Томасе Манне, когда Вы задавали свой вопрос. «Доктор Фаустус». Ну, пользу, оно, конечно, принесло, как любое развитие и новаторство. Вообще, понимаете, меняются формы, меняется язык. Так же, как все и обо всем уже было написано еще в Древней Греции. А дальше только менялся способ повествования, формы и так далее.
– Ну, да, это если возвращаться к Пифагору и его музыкальной математике и математической музыке, ну а там и извечный спор между аполлоническим и вакхическим направлениями. А есть для Вас что-нибудь в музыке, что Вы не приемлете? Помните старый довоенный фильм «Антон Иванович сердится»? Где старый профессор терпеть не мог оперетту и эстраду, и он боготворил только Иоганна Себастьяна Баха. И пока сам автор хорошо темперированного клавира ему не приснился и не погрозил пальцем, то только тогда этот консерватор и примирился с «легким жанром». Каковы Ваши критерии «разной» музыки?
– Она хорошая и плохая.
– А что для Вас хорошо, а что плохо? Вот есть «попса» и настоящая музыка. Что для Вас не «попса»? Ведь и классика может быть скучной, не трогающей за душу, и эстрада настоящей, крепкой, нормальной поп-музыкой.
– Есть масса бездарной классики. Есть много бездарной поп-музыки. Музыка делится на хорошую и плохую, это главный критерий. А дальше уже, классическая музыка, серьезная, легкая. Она должна быть хорошей. И неважно, классика это, джаз, рок-музыка. Куин, Фредди Меркьюри – это хорошо, Дип Перпл это хорошо, Моцарт это превосходно. Но есть ряд названий групп и имен классиков, которые не удовлетворяют этому критерию. Это бездарно, или талантливо.
– Недавно один эстрадный исполнитель заявил, что семьдесят или даже больше процентов творческого наследия Моцарта это самоповторы. Есть у него несколько гениальных произведений, а все остальное – автоплагиат. Ваше отношение к такому раскладу?
– Я ему желаю так же хорошо повториться. Можно найти какие-то вещи у Моцарта, похожие на Гайдна. А Шостакович вообще цитировал очень часто. Самого себя или других композиторов, Малера и т. д. Ну и что? Важен результат. Как это сделано и зачем? Когда Шостакович цитировал свои собственные произведения в последующих, то понятно, зачем это делалось. И это хорошо, и это талантливо.
– То есть, в последующих произведениях проходила восходящая линия развития, мысль композитора, исполненная иными средствами и на другом уровне?
– Совершенно верно. Поэтому Моцарт имел право повторяться и делать все, что считал нужным.
– Каковы ваши отношения с инструментом? Насколько Ваш альт живой? Слышали анекдот, про то, сколько нужно блюзовых гитаристов, чтобы поменять струну на гитаре? Ответ – десять. Один меняет струну, а остальные вздыхают о том, как хороша была старая…
– Да, очень много таких анекдотов. Знаете, был такой скрипач замечательный, профессор Ленинградской консерватории Михаил Израилевич Вайман. Он любил приговаривать: «Не имей Амати, а умей играти!». В первую очередь важна школа, владение профессиональными навыками. Дальше, да, инструмент помогает. Играя на хорошем инструменте, у тебя появляются другие возможности. Как Иври Гитлис сказал: «Это не моя скрипка, это я – ее скрипач». Это правильно, потому что инструмент просуществует значительно дольше, чем любой из нас. Кроме того, инструмент в значительной степени определяет то, что ты делаешь. А определенные тембральные особенности инструмента и заставляют музыканта принимать те или иные решения. Что касается взаимоотношений, любой старинный инструмент находится в не идеальном виде. Он накопил трещины, сколы, царапины за последние триста лет. Мой альт капризен. За ним надо следить. Как Ойстрах говорил: «С ним надо обращаться, как с маленьким ребенком».
– А кто был владельцем Вашего альта до Вас?
– Его владельцем был мой отец. До него был один ленинградский музыкант.
– А более ранних его владельцев Вы не знаете? Какова история инструмента, в чьих руках он побывал?
– К сожалению, не знаю…
– Ну и мой любимый вопрос. Помните фильм «Доживем до понедельника»? Что такое счастье, и счастливы ли Вы? В чем Ваше счастье, как музыканта и человека?
– Во-первых, я этого не знаю. Я для себя этого пока еще не открыл. Во-вторых могу ответить иначе. Сам факт существования, мы об этом забываем, но я несколько раз в своей жизни чувствовал, что сам факт существования на свете, просто возможность дышать, и если хочешь, можешь повернуться налево, а хочешь – направо, это я очень хорошо почувствовал, когда закончил доблестную службу в рядах вооруженных сил. Я вышел за ворота и понял, что это счастье. Теперь я могу делать все, что хочу. Потом, знаете, когда что-то плохое случается, тогда ты понимаешь, что был счастлив, когда ничего не болит, можешь двигаться. Это уже счастье. Так что, хотя я этого не знаю, но могу много и по-разному отвечать на этот вопрос. Я бываю счастлив в какие-то моменты, когда на сцене нахожусь.
– Ну и последний вопрос, как Вам работалось с Александром?
– Хорошо, он тщательно готовился. И приезжал ко мне репетировать. Сегодняшний концерт – результат большого труда, вложенного нами обоими.
На этом мы завершили нашу беседу. За окном тихо падал снег. В Магадане прошедшая зима выдалась малоснежной, и, похоже, природа решила наверстать свое напоследок. Снежинки, танцующие в чернильной ночи, освещаемой лишь тусклыми звездами да фонарями, огрызок рокфорно-адыгейской Луны куда-то запропастился, наверное, его окончательно подъели мыши… Серебряные нити в жестких длинных кудрях Алексея, как и пшеничное золото волос Александра отлично гармонировали между собой и струнами. Тонкими воловьими с серебристой оплеткой для альта и толстыми рояльными, по которым снайперски точно бьют деревянные молоточки, соединенные с черными и белыми клавишами королевского инструмента. По сути, все мы так же связаны незримыми узами высшей гармонии, и каждый занимает свое место. В партере или на сцене, являясь неотъемлемыми частицами божественной, небесной механики со всеми ее волшебными мелодиями и ритмикой живых сердец, бьющихся вне времени и пространства…
Игорь Дадашев
Опубликовано в газете "Колымский тракт" 20 апреля 2016 г.
а также в ЖЖ
http://berlin-09-05-45.livejournal.com/11281.html