У каждого своя печать и кладезь в багаже,
Я лишь частица этой канители,
И кто-то рай находит в шалаше,
А я свой обретал в метелях.
Мне с юных лет мерещился огонь:
Я закрывал глаза и всюду видел пламя.
Да и сейчас, когда истерзанной рукой
От солнца взор свой постаревший заслоняю,
Я не могу узреть святой покой,
Мне видится пылающее знамя.
Я, с самого начала, предпочтений
Не отдавал размеренности дел,
Не искорки в очах моих горели -
Пожар, неугасимый, в них горел.
Я помню, как впервой примерил каску,
Как в первый раз я ринулся к огню,
Как презирал звучанье слов «опаска»,
«Боюсь», «не знаю», «не сумел» и «не смогу».
Я помню, как с неистовой надеждой
Ждала меня, не засыпая ночью, мать.
Я прожил жизнь в экипировочной одежде,
Иной мне жизни не хотелось знать.
И вспоминаю то окно, в каком под вечер,
Меня любимая потом ждала.
Я приходил и обнимал худые плечи,
Я целовал изнеможённо ей уста.
Но воздавалось в мере полной, даже большей,
Когда я знал, что прожил день не зря,
И если делалось порою горше,
То всех спасенных мною вспоминал.
Ещё я помню день, поистине священный,
Тот вечный памяти моей больной причал,
Нетленный миг, финал смиренный,
Ознаменованный началом всех начал.
Гремит привычный вызов: каски, форма,
Мелькание взволнованных друзей,
И как матросы борются со штормом,
Мы с языками боремся огней.
Пылает дом, и валит дым из окон,
Я слышу детский, всё пронзивший крик,
И неосознанно, в мгновенье ока
Я недр дома этого достиг.
Среди обугленной, разваленной гостиной
Метается испуганная стать.
Сюжет того момента жив в картинах,
Словами тот момент не передать.
Пока душа ещё ютилась в юном теле,
Я подбежал и тотчас онемел:
Не искорки в очах его горели -
Пожар, неугасимый, в них горел.
Опешив, быстро взял на руки
Дитя и ринулся бежать,
Как вдруг разлились всюду треска звуки,
И доски сверху принялись дрожать.
Я помню перед нами груду щепок -
Непроходимый и горящий вал.
Не мешкая, из сил всех, крепко,
Я кучу старых досок поднимал.
Двоим не выйти, истина простая -
Уж слишком тяжкий груз на нас упал,
И я – титан, колонной застывая,
Опорой стал и выдержал обвал.
Изнеможённый, видя, как поспешно
Мальчишка дом покинул, я вздохнул
И выдохнул всё счастье жизни грешной,
Чтоб не тревожить воспалённый ум.
Последние секунды догорали,
Как догорал и ненавистный дом.
Не думал я о чести, о морали,
Лишь думал, что ребёнок был спасён.
Не помню, как упал и как очнулся,
А только помню яркий, белый свет,
Да и подумал, что всевышний прикоснулся,
Но прикоснулся лишь в халате силуэт.
Летели годы мимо затяжные,
Работе в каске наступил финал,
И стали боли мучить головные,
То ездил на коляске, то лежал.
Мне были утешеньем сон и книги,
Да приходили день за днём друзья.
Но если вдруг меня б спросили:
Моя будь воля, что бы поменял?
Не мешкав, ни минуты, я б ответил,
Что даже если тот мне миг вернешь,
Я поступил бы так же, бог свидетель,
Бесчестья не таю скупую ложь.
Тянулись годы, ставшие веками.
Моей эпохи близился развал,
Как много лет спустя за дверью постучали,
И я открыл, и сразу же узнал.
Глаза узнал, в которых не горели
Бесславно искры, а пожар горел.
Мужчина, статный, сильный, зрелый,
Мальчишка, как ты повзрослел.
На голове сверкала гордо каска,
Сидела форма точно по нему.
И окрещенное вчера моим фиаско,
Предстало чудо – отпущение всех мук.
Он подошел, не проронив ни слова,
Покорно пал передо мною ниц.
И я воспрял, как феникс, новой,
Быть может, главной, серди прочих птиц.
***
Мне с юных лет мерещился огонь:
я закрывал глаза и всюду видел пламя.
Да и сейчас, когда истерзанной рукой
от солнца взор свой постаревший заслоняю,
я не могу узреть святой покой,
мне видится пылающее знамя.
Глядя назад, я сожалеть не смею,
И никогда, ручаюсь, не жалел,
Спасать других – удел не только смелых,
Спасать других – бессмертия удел.
(с)Helen Shevts
Февраль 2016