Лежу
в кровавой простыне шинели,
над головой свист пуль,
буря,
бой.
Вдруг
в ушах зазвенел крик осенней капели -
то, наверно, не крик, а предсмертный вой.
Вожу руками по рассыпанной муке зимы.
Мы попали на стол поваров в фуражках.
Ищу пистолет.
Или все же подсумок,
бинты?
Не найду.
Все движения тяжки.
Пальцы сводит от холода
судорогой.
Не слушаются.
Ну кривляйтесь,
кривляйтесь,
черти!
Неужели вы,
изрубленные мукой,
не хотите помочь мне согреться?
Ладно, встану, а там уж посмотрим.
Подожди,
что-то режет на уровне брюха...
Открываю глаза.
Постепенно бомбежка отходит
и не слышно мне свиста под ухом.
Нет,
не встану,
нет сил уж бороться.
Усмехнусь уголками обветренных губ.
Двести сорок пришло комсомольцев,
а остался один.
Труп.
Ты ведь знаешь,
смерть-то — не страшно.
Биться с другом, плечом к плечу -
показаться героем,
великим,
отважным...
Смех.
От досады, как бес, хохочу.
Мы же думали, что тут прекрасно,
что вернемся домой в орденах.
Только землю запачкали краской
да умылись в своих же слезах.
Я лежу в простыне шинели,
кровоточит ужасная рана.
Мы тогда и подумать не смели,
чтобы плакали наши мамы.
Под Москвою погибла юность.
Под Москвою убита надежда.
Двести сорок мальчишеских судеб
укрывает осенняя свежесть.