Я никогда не писал верлибром, да и не знаю, как им писать,
Такое, комом жующим в горле, застряло чувство, что я поэт.
Быть может хватит уже, как прежде, мне над проблемами зависать,
Но словно пастырь перед иконой я вновь цитирую свой обет.
На мне одежда смешных столетий, рубашка папы, штаны ребят,
В глазах сияние мирозданья, застыли слезы немых потерь.
Мне в уши снова из снов невзрачных пустые каверзы все галдят,
А я мечтаю, опять мечтаю… иметь семью и растить детей.
А мне, наверное, восемнадцать, я беззаботен и так велик,
Меня ругают, манят, чаруют. Меня пугают, меня зовут.
Мне из окна на проспект лучистый весна рисует свой ясный лик,
А я рисую в блокноте чистом опять лупастую синеву.
Мой голос тихий, давно сожженный, прокурен горьким не знаю чем,
В душе бескрайнее счастье льется, я с нова с мыслью, что я живой.
На кухне чайник шипит плюется, и мне не важно: когда? зачем?
Мне важно: тучи весной и солнце. Мой почерк лживый, слегка кривой.
Я никогда не жалел о лунах, не прятал капли, не рвал билет,
Я не хотел быть один, как сумрак, быть всеми брошен, забыт, убит.
Увековечил в письме предсмертном того, кто дал мне дурной совет,
И сжег напрасно, но поздно спорить. На кухне чайник, в колонках бит.
Быть может снова, еще когда-то, я напишу о стремлении ввысь,
Я вырвусь в небо, туда где звезды. Я стану лучше, мудрей, добрей.
Но ночь коварна, момент упущен, иль не упущен… его коснись,
Я стану лучше. Я стану лучше!
Вперед за счастьем минувших дней.