ДОКУМЕНТАЛЬНОЕ КИНО
Гвардии полковнику Геннадию Глотову
– Боже, – не выдержал он, – ... Твою мать.
Телевизор давно не вмещал колонну пленных, смотревших со страхом и злобой
в объектив чужой камеры.
– Фантазия у Тебя, однако, – творил бы по образу, не увлекаясь, а ведь глубь немигающая
душами светится. А в душах – не вечность ли земная кладезью премудрости стала?
Хотя, в отличие от Твоей, их вечность – дорога на бойню... Око за око бы...
С пленными накатывал неосознанный ужас, и было неясно: можно ли этот ужас осознать...
Можно ли понять, что им невыносимо даже представить обычное утро, когда,
вдыхая невероятный запах сонного тела и целуя эту роскошь – тоненькую шею с непослушным
завитком, каждый, наверняка, шептал, как шепчет по утрам и он: «Солнышко, твоим лучиком
заварил кофе...» Но кофе тогда пили редко.
Встречая злобные взгляды, он всё-таки надеялся узнать пропавшего без вести
брата отца, которого не видел никогда, но решил: братья должны быть чем-то похожи.
– Нет... Не Ростов это, – вздохнул он. – Это лето 41-го...
Брошенный народ тянулся бесконечно и, мелькая изредка планом покрупней, безропотно
уходил, на прощанье, как семенем, врастая в родную землю солдатской кровью...
Вместе с военными и гражданскими теперь шли женщины и дети. Шли без конвоя,
и навстречу, под вой мессеров, уже не ползли неисчислимые приземистые танки с открытыми
люками, и не мелькали белозубые от пыли улыбки ещё не битых фашистов.
Гонимые страхом и злобой, люди шли мимо вымерших деревень, закрытых предприятий
и раскуроченных ракетных частей, будто страна пережила невиданный погром, но этот погром
не походил на мифический «русский бунт»: смерть была невидима и мучительна, –
убивали души.
Они проходили мимо школ со старыми учебниками в грязных дворах. И ветер листал
разрисованные страницы, где над смрадом рейхстага по-человечьи краснело Знамя Победы.
И снова они увидели ползущие танки. В открытых люках мелькали белозубые улыбки,
хотя братание с толпой было преступным позором, а стрельба по своим – преступлением...
Осколки калёных стёкол блистали кусочками льда... И вспомнилось, как в детстве
он пытался в ледяной воде отмыть онемевшие пальцы, а мама бросила в раковину
лёд из холодильника. И лёд растаял... Он понял тогда: его боль, – не самая страшная.
Но этот лёд не таял: в нём отражалось разбитое Чистое небо...
И неожиданно увидел отца.
– Почему в форме? – подумал он.
– Ты же выбрал фотографию на обелиск, – улыбнулся помолодевший отец.
Оркестр, походивший на цыганский, играл похоронный марш... Пьяный дирижёр шатался,
но не падал в цепких объятиях.
Из горящего дома тянулись пленные, пополняя брошенный на произвол судьбы народ.
Ретивые служаки теснились по обе стороны и нещадно избивали выходящих.
В этом городе всегда было много власовцев.
Пьяный дирижёр ухватился за микрофон. И, после пронзительного воя, наступила
мёртвая тишина.
– Братья и сёстры, – прогнусавил дирижёр. – Народ вздрогнул... – Проверка слуха,
понимаешь.
– Слава героям! – орали власовцы всех времён танкистам таманской дивизии.
– Господин президент Соединённых Штатов, – не унимался пьяница, – докладываю...
– Сталина на вас нет! – кричали пленные.
– Плохи дела, – решил он, – если пленные вспомнили Сталина.
Закопчённый дом, который бездумно называли «белым», окружённый брошенным народом,
стоял посреди страны пограничным столбом, разделившим навсегда Время и Жизнь.
Люди поняли: дальше – некуда.
P.S.