Овидий, находясь в изгнании,
От холода окоченев,
Нашел себе предмет познания,
Природу, вдруг, уразумев.
И вмиг мисийские равнины,
И орды скифов за рекой,
И эолийские плотины,
Предстали музыкой живой.
И труд не тяглом стал, а вехой,
(И вот он не смятен, а рад)
И не рабом, а человеком,
Стал пахарь, и конечно град
Небесный. Августину вторя,
он, предок, видел наперед,
это холодное и злое,
всегда чернеющее море,
но золотой над ним восход.
И (мыслимо ли для поэта!)
Среди таврических чудес,
Он смог принят и то и это,
И этим спасся и воскрес.
Так я, под этим хмурым небом,
Средь тавроскифов недогрек.
Здесь много неги, мало хлеба,
Расчеловечен человек,
Бледны иконы, воск сочится,
И Рим далек, и ты вдале,
Но зрится золотая птица,
Ты — эта птица. По земле,
Ползет гадюка. Вечер влажен.
И старый грешник снова важен,
И памяти закрыт чердак,
Давно бы следовало так.