Я очень хотел написать рассказ о своих родителях.
Отец и мать воевали оба. И, что называется, хлебнули горячего до слёз.
У меня своё представление о единстве фронта и тыла. Я слишком прагматичен, чтобы романтизировать те сложные процессы, которые обеспечили Победу.
И потому моё повествование будет о другом.
ПАСЫНКИ ВОЙНЫ
Чтобы добраться в эту глушь, в крошечное село , затерянное среди брянских болот и лесов, надо было долго трястись по раздолбаной узкоколейке на двухвагонной "матриссе" - пассажирской мотодрезине, в которой комфорта было меньше, чем в трамвае.
Её так мотало по небрежно уложенным рельсам, что матрисса казалась упившейся в стельку трудолюбивой бабёхой, которая с тоскливой обречённостью и чисто женским упорством выписывает зигзаги по заросшей лесной тропинке, пытаясь добраться до порога родной хибары, где ждут её неминуемые скандал и попрёки.
Тащиться же почти за полтыщи вёрст меня заставила не прихоть, а суровая действительность в виде двух соток тёщиной картошки, выкопать которую без ненавистного зятя было ей никак невозможно.
Было у меня на всё, про всё три дня: два - на дорогу туда и обратно и один на тёщу с её бульбой. Это была знатная бульба, выросшая на тощих торфянистых супесях - крупная, чистая. Сваренная, она даже играла, как арбуз, крохотными искрами, на горячем, рассыпчатом, истекающем ароматным паром изломе.
Управился я быстро, работа была привычная. И перво-наперво засобирался в баню, благо начинала она работать с полудня.
- Не ходил бы... - Тёща сурово глянула на меня. - Согрею воду, ополоснёшься.
- Вот ещё! Что - грязь по себе размазывать?
- Ну, как знаешь...
До бани было - шаг шагнуть. Село, а скорее, крохотный рабочий посёлок на месте сожжённого фашистами села, строился после войны с нуля, под торфоразработки. Ничего лишнего - две улицы двухэтажных деревянных домов, баня, сельсовет, крохотный клуб, школа да магазин. Производственные здания были на участке по добыче торфа: по болотам технику не потаскаешь на ремонт. Проще пробросить узкоколейку и пустить по ней ещё одну матриссу - для рабочих. И для начальства, кстати, тоже.
Обшаркивая подошвы о рифлёную резину перед входом в баню, я услышал из приоткрытой двери совсем юный голос, монотонно бубнящий какие-то слова и цифры. Прислушался:
- 67 участок -93%, 66 участок -87%, 77- 104%
- Ну, опять наши знамя возьмут, - донёсся голос постарше. "Вот нравы, - иронически подумал я, поднимаясь на обшарпанное, но чистенькое крыльцо, - политинформацию в бане проводят!"
В предбаннике сидело двое. Подросток читал вслух газету, взрослый, опустив голову, внимательно слушал.
- А где деньги платить? - даже намёка не было на билетёршу, или как там называется эта работа?
- Бесплатно сегодня. - Мужчина поднял опущенную голову и повернул в мою сторону. Я слегка оторопел - вместо глаз у него были безобразные шрамы. - Проходи, хлопец! Санька, чей это? Не наш, по голосу не могу узнать.
- Да, дядь Кирилл, Сычихин зять приехал, картоху копать. За вечер и утро выкопал и перевёз. Сычиха радуется, в магАзине только о своей картохе и говорила.
- Это хорошо! Проходи, парень, парок сегодня - черти в аду завидуют!
Я по-быстрому разделся и шагнул в зал. Шайки стопкой стояли справа от входа. Взял парочку и пошёл между рядами искать место. Народу было много, человек сорок-пятьдесят. После яркого солнца, в полумраке зала, заполненного паром из распахнутой настежь двери парилки, я с трудом различал людей, а когда глаза пообвыкли - остолбенел: почти все мужчины были искалечены. Искалечены войной.
Безрукие и безногие, скрюченные в дугу из-за ранения в позвоночник. С иссечёнными осколками телами...
Но более всего меня потряс вид статного мужчины с прекрасной, хоть Давида лепи, фигурой у которого была снесено всё лицо - вместе с нижней челюстью. Только глаза были нетронуты. Огромные, печальные глаза...
Такого количества калек в одном месте, тем более в бане, где обнажённые тела вопиют о своём уродстве, я никогда не видел. В родном селе вдов было - не пересчитать, а инвалид войны всего один - без левой руки. Правой он делал любую работу, и вдовы люто завидовали Ларисе Геннадьевне, его жене.
Мне, спортсмену, стало как-то неудобно за свои целые руки и ноги, за почти двухметровый рост, за то, что я живу беззаботной студенческой жизнью, и я стоял, прикрывшись шайкой, с минуту, до тех пор, пока какой-то парень не махнул мне рукой:
- Эй, москвич! Топай сюда!.. Мы подвинемся, да, дядь Петь?
- Без вопросов. - Мужчина с обрубком руки и ампутированной по колено ногой потеснился.
Намыливаясь и ополаскиваясь, я посматривал по сторонам, и понял, что молодые парни и мужчины, подростки и совсем пацаны не моются! Они - моют! Помогают инвалидам пройти в парную, а тех, кто не ходит, заносят туда, и охаживают их, разложив на полкЕ, вениками. Ни смущения, ни, тем более, брезгливости, не замечал я на их лицах.
Попарился и я. Подошёл к парню постарше, который, как мне казалось, руководил всем процессом, спросил:
- Помочь?
- Не, москвич, управимся! Ты домой поспешай, там Сычиха уже в магАзин сбегала, аж на коньяк расщедрилась. Да и гость у неё сидит, тебя дожидается.
Теща действительно была не одна. За накрытым, но нетронутым столом сидел рядом с ней горбоносый мужик лет сорока пяти- пятитдесяти.
- Николай, - он протянул руку. Назвался и я.
Сели. Выпили по стопке.
- Ну, насмотрелся? - тёща скользнула по мне взглядом.
- Вот уж не думал, что у вас дом инвалидов Великой Отечественной открыли...
- Дурак ты! - тёща умела глянуть так, как будто ведро кипятка выплеснуть. - Они же все молодые! Никому и пятидесяти нет! Местные это! Наши!
- Шура, успокойся. - Николай погладил её по плечу. - Я лучше расскажу.
И рассказал...
Места были партизанские. Всё, что смогли селать немцы - спалить село, да расстрелять местного учителя - прямо у школы, на глазах учеников. В болота они не совались. Они заминировали сплошь все леса на подступах к пепелищу, и два года расширяли полосу минирования. Фронт прокатился через эти места и ушёл на запад, а бессистемные минные поля остались. И почти десять лет звучали взрывы - подрывались дети...
Выживших я и видел в бане...
- Пасынки войны. - закончил Николай.
- А в дом инвалидов их определить? - мне решение казалось логичным.
- Эх, ничего ты не понимаешь ещё...- Николай вздохнул и разлил по стопке. Мы же - люди. А у них, почитай ни у кого, родни нет. Помогаем. - он повысил голос. - И будем помогать! Потому что - люди...
...С тех пор прошло больше сорока лет. И теперь я отчётливо понимаю, что таких победить нельзя. Великая русская душа - это и наш фронт, и наш тыл, слитые воедино.
.
02-15.05 2016 г