"КНИГА В СТИЛЕ НЕГАТИВ"
Ч А С Т Ь I
Ч Е Р Н Ы Е З В Е З Д Ы
* * *
Упала черная звезда
на свод небес чернильной точкой.
Точеный спутник-одиночка
блестит один – один из ста
у караульного поста
над голубой планетой-дочкой
блестит железной оболочкой
во тьме небесного гнезда.
Какая ложь, что мир велик
и Космос вечен и безмерен –
он весь! – орбитами измерен
и упирается в тупик…
И человек себя воздвиг –
достать звезду рукой намерен,
да навык предками утерян
и дольше века длится миг.
Январь – июнь 1996 г.
Н Е Л И Н Е Й Н А Я Р Е А Л Ь Н О С Т Ь
РАСТВОРЕНИЕ В ДОЖДЕ
1.
Юрию Макусинскому и Александру Ерёменко
Туда, в неизвестность, меня провожают
костлявые, черные, голые ветки;
сухие стволы исступленно стенают –
погибли без света их корни и клетки.
Я помню – был сад, и фигура Поэта,
но капли дождя, эти мутные капли,
с поруганной жизни зеленого цвета
стекают на память, где краски иссякли.
И Гений возможный рожден, но не выжил,
и все до единой мечты оборвались,
тот сад, изначальный, и в памяти выжжен –
в нем яблони кронами неба касались.
Да полно об этом, прошедшее – в прошлом.
Обучены крестному знаменью пальцы,
и слышно, как в воздухе, грязном и пошлом,
звучат, в том числе, и весенние вальсы!
Сентябрь 1989 г.
Казань, КВТККУ
2.
Запомни весну.
Этой осенью дикой
наступит зима
одинокой, великой
метелью.
И сманит ко сну –
но запомни весну!
Дышит озеро белым
туманом на спину,
а в нем – журавли
улетающим клином
и небо.
И стало всё серым –
но вспомнил я первым!
Последняя ложь
не созрела и – чудо! –
из лампочки – солнце,
любовь ниоткуда
к жизни,
и в радугу – дождь.
Вдохновенная дрожь
прикоснулась ко рту.
Холод – мимо меня,
осень тоже красива,
как танец огня
в полночь.
Спокойно засну
вспоминая весну...
Осень.
Сентябрь 1989 г.
Казань, КВТККУ
3.
Дзынь – слетела струна.
Стих, закончился звук.
С наступлением сна
и трехмесячных мук
лист последний повис –
оборвался, застыл
на скольжении вниз,
словно падать забыл.
Все деревья на юг
наклонились и ждут
первых северных вьюг
и колючих простуд.
Крест ожил, полетел.
И блаженный запел...
Декабрь 1989 г.
Ленинград
4.
Стена воды разодрана огнем.
Извне проник в грохочущий проем
небесный гнев – и страшный, и святой.
И бледный мальчик – хлипкий, неживой –
вздохнул неслышно грудью, полной дыма,
и я, впервые будущее сына
представив, каюсь...
Дождь не пресек нашествие костров.
Уныл и пуст истерзанный покров –
в коросте дыр лишь странствующий крик
да от Креста светящегося блик.
Прощай, Содом, – в руке горячий ладан,
я пролетаю над Эдемским садом
и улыбаюсь...
Март 1990 г.
Ленинград
5.
Предрассветная синь – тихо.
Запотела луна – меркнет.
Истощенная ночь – сникла,
прозвенела внутри ветра.
Горизонт поменял позу,
на молитве исчез хохот –
словно выдохнув боль, воздух
перешел в полусон-шепот.
Отсыревший туман – зябкий,
опустился к реке – гибнет.
Запах утра – густой, сладкий –
к одиноким губам липнет.
На ресницах застыл иней.
И рассвет – силуэт рая –
из страны голубых лилий
приближается и – тает.
Февраль 1990 г.
Ленинград
6.
Брызжет звездами заря –
лижет влажную ладонь
малолетнего царя
с неба выпущенный конь.
Сыплет розовую пыль
на фиалковый венец
ангел с выбеленных крыл,
с позолоченных колец.
Благодарная слеза
изливается, блестя,
в изумленные глаза
невиновного дитя.
На прощание рука
троекратной чистоты
растворила в облаках
слезы царские – цветы.
Февраль 1990 г.
Ленинград
7.
Тлетворная познана ласка.
Фонарь распластался в окне.
Чужая, лукавая маска
сидит за столом в простыне.
В руке семиглавые свечи
расплавила женщина-вор,
и зыбкие белые плечи
уходят тайком в коридор.
Следы на полу незнакомы.
Исполнив привычный обряд,
фальшивые слезы и стоны
застыли на зеркале в ряд.
А утро пречистое – возле,
и двое влюбленных, звеня
своим колокольчиком Божьим,
идут никуда – от меня.
Март 1990 г.
Ленинград
8.
В стране неясных очертаний,
на время скрытой от людей,
несовместимость сочетаний
чужих и собственных идей
не тронет взрослых, как детей, –
увидит глаз, услышит ухо.
Преодолев связную прорубь,
переступив святой порог,
однажды выпущенный голубь
и всеми узнанный как Бог,
коснется мир ступнями ног –
запечатлеет оттиск Духа.
Май 1990 г.
Ленинград
КОГДА ТРАГЕДИИ БЫЛИ МАЛЕНЬКИМИ...
цикл ироничных стихотворений
времен поздней перестройки
1.
Он сидит на Кремлевской звезде,
он играет народами в «шашки
наголо!», а в гнилой борозде
превращаются в монстров букашки.
У меня есть большой барабан.
Барабаню – пятерочным дуплем
с пиджаков и знамен в тарарам
осыпаются звездами струпья.
От испуга дрожат короли,
заползают министры на троны –
как сбежавшие с клеток кроли,
копошатся у львиной короны.
Но когда-нибудь скипетр кольнет
острием Вездесущего Гида,
и ночная звезда упадет
непохожей на звезды Давида –
прозвезденная вечностью месть
никогда не расстанется с ними.
Как язычество, злоба и лесть
одинаково небом палимы.
2.
Над Невой нависли тучи –
лишь бы холод был не сучий,
Петр медный, но могучий,
не свалился бы с коня,
не достали бы потопы,
черносотенцы-холопы,
набирая школу Глобы,
не заметили б меня.
Ах, кабы да было б можно
сделать тихо осторожно
только было бы не ложно
не писать частицу «не»
было бы да «бы» мешает
будто что-нибудь решает
толи «не… бы» обожает
толи хочет просто «не» –
не печатала газетка
не искрила бы розетка
коммунальная соседка
не звонила в МВД
не поставил алкоголик
мне диагноз – «параноик»
не увидеть серых коек
санитаров и т.д.
не шуршали в доме мыши
не вострились сами лыжи
перепрыгнуть через крыши
в демократы из КП
разлетелись бы по миру
подходящие ОВИРу
обкурились бы «Памиру»
сигаретные КБ.
Не уменьшились бы сутки
до размера мини-юбки,
чтоб, как жены, проститутки
начинались с буквы «Ж»,
город Питер, нету круче,
не упал бы от «падучей»,
над Невой нависли тучи –
пушка стрельнула уже.
3.
Мой «Железный Птеродактиль»
не подходит под калибр.
Амфибрахий или дактиль,
ямб, хорей или верлибр –
полированная совесть
траекториями птиц
через небо – в землю, в помесь
поляроидных границ.
Привела дорога к Верке,
что из маленьких, ни зги
не увидишь в табакерке,
если вправишь ей мозги.
Я пришел предстать в наследстве
и ответить на вопрос –
почему собачкой в детстве
не попал под паровоз.
4.
Наступила тишина,
протупила нежена –
отключила свет и газ,
и – сняла противогаз,
шапку, валенки, шинель,
всё подвесила на ель.
Новый год пришел, ура!
Под столом лежит мура.
Мы в двенадцать будем пить
и ушами шевелить,
брынькать песенки, как я...
Кто стучится в дверь моя?
Это гости – вот те раз,
да с подарками для нас.
Уноси пропитый нос,
жилконторский Дед Мороз!
Нам с друзьями хорошо:
дружим, пишем – что ишо?
5.
Играл на дудочке порок.
Свистели подленькие нотки.
Походку стройной иноходки
чернили черные колготки
от головы – до самых ног.
Порок вселился в пастушка
и веселился в юном теле,
такие дерзостные трели
он заводил, что все немели –
нашли в курятне петушка.
Искусным вышел любодей,
так подражал он певчим птицам –
прохода не было девицам,
принцессам, фрейлинам, царицам,
не исключая и царей.
Под звон разбросанных монет
резвились люди, как зверушки,
и вместе падали в подушки –
прикройте ханжеские ушки, –
друг другу делая минет,
и пели-пили всё подряд...
Но про порок мне надоело,
и что-то дудочку заело –
какое, собственно, вам дело,
чему я рад, чему не рад?
Пришла пора узнать итог
порочных песен для певуний:
я написал – «играл порок»,
но допишу – «играл, да умер».
6.
Здравствуй, дом, ничья квартира,
хаза, флэт – бомжатник, рай,
дверь незримая сортира:
закрывай – не закрывай,
ванна в длинном коридоре
с акварелью на стене,
Мойдодыр, Федоры горе –
кухня в крошках и вине...
Всё прошло. Лишь паутина
разрастается в углах,
и какая-то скотина
подступает – что ли, страх?
Я не вспомнил больше света,
чем в раскрытое окно
две немецкие ракеты
фейерверком в Рождество...
Истлевает сигарета.
Покидая ветхий кров,
сдам всё в Лету, чтобы вето
наложить для дураков.
На рисунке кот и кошка
перекатывают шар.
Подсвечу менту в окошко,
пусть подумает – пожар…
7.
Вечерами я боюсь
за Советский за Союз –
забиваюсь в темный угол
и трясусь, трясусь, трясусь...
По утрам – кричу, плююсь
на себя и на Союз
перед зеркалом, для друга,
как воинствующий трус.
В полдень – внаглую глумлюсь:
Соловеюшка-Союз,
Соловки, ливреи, юшка –
одинаковая гнусь.
Но, бывает, я горжусь,
что могучий мой Союз –
Всемогущий Всемогушка! –
и снимаю свой картуз.
Я, наверно, подерусь
за единственный Союз –
со столбом иль паровозом,
если здорово напьюсь.
А потом как разойдусь,
развернусь и распрямлюсь
перестроечным неврозом
то ли в минус, то ли в плюс,
закайфую, затащусь,
в что-то с чем-то превращусь
в агитпункте у порога
и – зареферендумлюсь...
Только знаю – я вернусь
в дореформенную Русь,
потому что верю в Бога,
потому что муж. и рус.
8.
Любишь сказки?
Прочитаешь без подсказки
на обложке – «Шарль Перро».
Мне в театре жаль Пьеро —
он не знает женской ласки,
он – зеро.
Я раздвоен –
ни один во мне не воин,
если я боюсь кричать
про киоск «Союзпечать» –
я на кухне удостоен
не молчать.
Крякнет «утка» –
прибегает проститутка
на поверку в исполком,
ей прикажут: «Спи с полком!» –
полк лишается рассудка,
в лес ползком.
Вот недавно
генерал подвыпил славно –
ординарец-есаул
вслед за бабой влез в аул,
но наткнулся на барана –
караул!
Всё проходит.
Время в сонмище находит
министерский кабинет,
смута как бы кап – и нет.
Солнце жгучее заходит
за корсет.
Чудный вечер.
Проводили в Лондон Тэтчер,
магазин «Гостиный двор»
посетил красивый вор –
мне листовки клеить нечем
на забор.
Март 1990 – август 1991 гг.
Ленинград, НЧ/ВЧ
ЯНВАРСКИЕ СТИХИ
1.
Садясь на стул, забуду о друзьях.
Застопорив движение в дверях,
ты спросишь: «Что, бессовестный?» – я: – «Ах!»,
сказать об этом означает – врать.
На Новый год мы выпили, того...
Еще добавив, падали мертво,
проспали ночь, проспали Рождество...
Под нами грязь и потная кровать,
жена соседа, рваное тряпье,
к стене плевком присохло – «Я б ее!»,
а буква «я» – похожая на «ё»...
На пол свисают лампочка и ток.
Таков итог – ты выдержала. При
плохом раскладе мнутся короли,
тузы, валеты, дамы... Или три
халдея ходят, не жалея ног.
Я не писал стихами «про люблю» –
боялся слова этого, чтоб лю-
ди знали, что такая моя ю-
ность не желает желтого кольца,
в котором мат, расписанный сортир –
кино. Театр, заигранный до дыр,
своим душком напоминает сыр –
а зритель ждет счастливого конца!
Подите прочь – в одиннадцатый Рим,
там диссиденты стряхивают грим.
Гниет искусство с вашей головы.
Подите прочь, я к Бродскому – на "Вы".
Декабрь 1990 г.
2.
Я сижу в темноте
в комнате.
За окном городок
с окнами.
Я хотел не болеть –
в холоде
согласиться не смог
с догмами.
Снег как будто обшит
пленками.
Тишина у кустов
с галками,
и народ не бежит
с елками –
это время ментов
с палками.
Новогодний комок
радости
перетянут тугим
поясом –
ожидаю пирог,
сладости
и подарки. Другим –
боязно.
Из-под ели глядит
дедушка
на спине со значком
качества,
а за дедом стоит
девушка –
повернулась бочком,
прячется.
Там – таинственно, здесь –
правильно.
Я сижу за столом
праздничным,
телевизор мой, весь
кабельный,
разбиваю ключом
гаечным –
я-то думал, что он
истину
излагает всегда,
трудится
шевелюрой, потом
лысиной –
тут же, бес, как юла
крутится.
Одинокий сижу,
думаю,
что люблю аромат
елочный,
что стихами пишу
юными,
что не стал умирать
сволочью,
что я не был казну
крадущим,
что всегда прославлял
славное,
что сегодня усну
жаждущим
и пойму, что узнал
главное:
я увижу, как в дни
оные,
потому и Христос –
маленький,
Он ладони, воды
полные,
как подарок поднес
Маменьке.
Декабрь 1990 г.
3.
Лежит лесной заиндевелый снег.
Ютясь в цветное кружево манишки,
бреду по следу сказочного мишки
и оставляю по-кошачьи след.
Мороз и ночь, блестящий серпантин.
Смотрю на ель, придерживая шапку, –
среди ветвей вылизывает лапку
пушистый кот, мой белый господин.
Я ни о чем его не попрошу –
так хочет лес, нехоженый, невинный.
И аппетитный тортик именинный
на детских санках дальше увожу.
Январь – июль 1991 г.
4.
Выхожу на снег босой с воздушным шариком.
Перепутаны два праздника до времени.
Доигралась гопота слепым пожарником –
стала глупая зима огнем беременна.
Как в засвеченную душу – в небо черное
унеслись деревья белые, смертельные.
Разрывает в клочья песня просветленная,
руки-ноги непослушные, поддельные.
Подождите исчезать, лесные ангелы,
сосчитаю вас четыре – за четыреста...
Нет, остались олимпийцы – в воду факелы,
и свободой упиваются до выезда.
Ты прощай, пустое бремя – время ложное,
знай – со всеми веселиться мне не хочется
перед Светлым Рождеством Младенца Божьего
и с похмелья на диване утром корчиться.
Февраль – август 1991 г.
5.
Из жалости к себе я выпустил из рук
пустой – воздушный! – шар и горестнее плачу,
и враг – еще не враг, а друг – уже не друг,
за дверью Дед Мороз отсчитывает сдачу.
Неправда всё, обман! Ни капли не болит
нечаянный укол капроновой иголкой,
мишурный хоровод, не двигаясь, стоит –
ведь я один хочу быть спрятанным под елкой.
Я буду там смотреть, сквозь шишки и шары,
сквозь маски пышных дам и сказочных героев,
на лес и на Луну с заснеженной горы,
и с трепетом внимать величию покоя...
Давно и далеко, но рядом – как в груди,
мертвеющая жизнь довыдавила горе –
вон, падает Звезда с небесного пути!
Я чувствую, что мне идти за ней по морю
от страха и греха, от немощи и снов,
ступая по следам на пенящихся волнах,
в сомнении упасть, тонуть – но плыть на зов,
распутывать себя в последних вавилонах...
Но я еще малыш с заплаканным лицом,
впервые познаю искрящуюся радость –
родился Божий Сын у Матери с Отцом,
и сбросила Земля уродливую старость!
Январь 1993 г.
6.
Начну издалека, с двухтысячного года –
он, помнится, настал без явных катастроф,
и массовый психоз проблемы смены кода
решился за одно нажатие «ON/OFF».
Мир веровал в число с названием «Millenni-
um» (впрочем, мир не весь – без Азий – суть не в том) –
Европа в чужаках увязла по колени,
ей ноль календаря – почти уже фантом.
Десяток первых лет прошел тысячелетия,
и место наших встреч – застолье, как всегда.
Не пагоды, пока стоят вокруг мечети –
кресты на куполах. Есть обувь и еда.
Что празднуешь, сосед? Четыре цифры? Браво!
Плюс десять лет? К чему – мистической черте?!
Конечно, выходной. Да, ты имеешь право.
А что еще желать в духовной нищете?
Прости, я не со зла. Ну ладно, если просишь,
пойдем смотреть салют – оденься потеплей,
вот шапка. И в мороз по-прежнему не носишь?
Нет, мне не наливай, да и себе не лей –
негоже это, в пост, а ты уже хороший –
упал в сугроб. Вставай, опять не поскользнись.
С тобой не сохранить серьезность постной рожи –
ты ж Чарли Чаплин! Прав, без смеха – да, не жизнь.
Что, хочется туда, где люди веселятся?
А ты у них спросил – все счастливы они?
Зачем идут в разгул? – не верят и боятся
грядущего! Их бог – красивые огни,
смотри на них: мертвы и музыка и танцы,
кто больше всех мертвей – своеобразный спорт.
Гуляет немчура, французы и британцы –
неоновый корабль покинул невский порт
и призрачной свечой в балтийской дымке тает,
ревет экскурсовод – студентка из Орла,
ей завтра ублажать две группы из Китая
и в клубе у шеста крутиться догола.
И так за годом год – учеба, секс, работа,
заботы, суета, безвременная смерть...
Проходит жизнь, как сон, в хотении чего-то,
и некогда понять, и нечего суметь.
Хлопушки, конфетти – пустая радость. Тошно
от сладости речей и глупости «чудес» –
оставим их, пойдем. Христос когда-то тоже
родился в этот мир и умер. И воскрес!
... – ноябрь 2008 – февраль 2011 гг.
ПОЖАР
В зрачках мелькают всполохи и блики –
огнем охвачен мой недавний дом.
Пожары, все, и страшны и велики
отождествленьем с будущим Судом.
Еще вчера казалось, что возможно
спокойно жить и тихо умереть,
устроив быт – разумно и не сложно,
но как же быстро всё смогло сгореть!
Кружится пепел, медленно, бесшумно.
Пора быть утру – солнце не встает,
и воет волк, тоскливо и безумно,
он песню дню последнему поет –
дню без тревог и без предощущенья
неотвратимой черной пустоты,
в которой – смерть, в которой нет прощения
рабам беспечной праздной суеты.
Я вспомнил день, чтоб память не дичала,
не столько день, а вечер того дня,
поскольку в нем ничто не предвещало
такой беды – внезапного огня:
________________________________
июнь, июль? – бушующее лето,
таким оно должно быть и в раю,
ища в себе зародыша поэта,
я у реки под тополем стою,
волна шуметь о берег перестала,
со склонов пахнет скошенной травой,
садится солнце гордое устало,
и горизонт стал розовой стеной,
в костер заката птицы полетели,
земле оставив сумрачный покой...
_________________________________
Нет, я не знал – не знал, на самом деле,
что солнце станет черною звездой!
Идти вперед, подальше от пожара –
вот мой удел, единственный мой путь,
и пусть судьбы зазубренные жала
не в спину мне вонзаются, но в грудь.
Июнь 1990 – декабрь 1998 г.
СЛЕДЫ ВОЛКА
пролог
Шрамируя души под танком судьбы, идем никуда, в воздух.
Что было – то не было. Стой, не спеши – закрыты пути в небо.
Так стонут деревья, что выцветший день церквями упал в воду.
Энергия света стремится к нулю, и губы – белей снега.
Остыло тепло. Посеребренный сад надел ледяной кожух.
Садилось солнце.
Строй медленно уходил за горизонт –
и исчез. Казалось, художник вытер
случайно попавшую на картину грязь –
но вытоптан след на земле, где никогда
и ничего не будет расти...
Холодно. Страшно. Набатом гудит хриплый, надорванный голос.
Сырость дождя прилипает ко рту сгустками грязи и боли.
Падает в лужи тяжелым комком мой умоляющий возглас –
стану свободным от пытки ловить ветром оторванный номер,
стану врагом для ведущего... Но – крепок невидимый волос.
Пусто и холодно. Надо идти. Время оставило глупых.
Мысли молитвами светят. Во мгле – ужас и рваные вены.
Хрупкая память зажата в моих пальцах бесчувственно-грубых –
ты закричала, когда я ушел – рядом обрушились стены,
но я не слышал, лишь видел тебя в звездах далеких и мутных.
Можно привыкнуть и вытерпеть всё – до болевого порога.
Строго в затылок и ствол на врага, чтобы не выстрелил первым –
слишком прямая, а значит не та в головы вбита дорога.
Жертвенник полон, и кровь – через край, но перетянуты нервы,
жду – и не верю – когда снизойдет вера в поддельного бога.
Высохли губы и больно дышать. В тело вонзилась иголка,
что-то по капле вливается в мозг – поздно, я знаю, что могут
дыры прожечь в автоматном стволе маки из красного шелка!
Белый халат санитарки, просвет, новый укол, общий гогот –
смейтесь, пока не наткнулись на след вечно голодного Волка.
Вместо эпилога.
«А моей судьбе захотелось на покой,
я обещал ей не участвовать в военной игре,
но на фуражке на моей – серп и молот и звезда,
как это трогательно: серп и молот и звезда…»
«ВСЁ ИДЕТ ПО ПЛАНУ», Егор Летов, гр. «Гражданская Оборона»
Март 1989 – октябрь 1990 гг.
в/ч 26738 Сертолово, КВТККУ Казань, Ленинград
СЛЕДЫ ВОЛКА-2. НОВАЯ ЭРА
В тисках террора хрустит свобода.
Двадцатым веком не сыты войны,
ждут двадцать первый, и лозунг года:
«Убей чеченца – и спи спокойно!
Убей чеченца, араба, негра,
с обрезом, с бомбой, с ножом, с гранатой –
земного шара сорвется цедра,
как только будет доступен атом!
Убей другого – так шансов выжить
немного больше, спроси ученых,
валяясь в общей кровавой жиже,
хватай за горло цветных и черных!».
Враги не дремлют – друзья, не спите,
ваш сон не может продлиться долго,
пока двуличный пастух-вредитель
в овчарню на ночь пускает волка.
А волк – он хищник, он зверь всего лишь,
его без крови тошнит от жажды.
Овечье стадо, чего ты стонешь,
другого бога призвав однажды?
Сентябрь 1999 – октябрь 2002 гг.
* * *
Отчужденные смотрят на белую дверь.
Нарастает предчувствие плача.
Под ногами прозревших растоптанный Зверь
извивается, голову пряча.
И тела, как деревья от ветра, дрожат,
откликаясь на лживые звоны –
это старой Идеи воскресший вожак
раздает полевые погоны.
Расцелованный воздух отдался святым,
покаяние вторится эхом.
Претворилось отчаянье в утренний дым,
избежав истеричного смеха.
И тяжелый, почти нескончаемый страх
освятился пробелами Света –
в нем плывут по реке на промокших листах
рукописные души поэтов.
Расплескалась с небес золотая капель
откровений Всевидящей Власти.
Искупленные смотрят на черную дверь –
на оскал обессиленной пасти.
Март 1990 г.
* * *
Белыми тканями – тленом – покрытые,
тянутся дланями полузабытые
воспоминания.
Пленные ходят босые, раздетые,
мысли походят на ветхозаветные
сны-притчитания.
Губы поющие стоном прикушены,
жесты зовущие болью разрушены,
в цепи закованы.
К ним приморожены светлые воины –
в битве низложены, гадами пойманы,
в ямах спрессованы.
Шепчутся лица словами условными,
номер двоится под знаками новыми –
всё непонятнее.
Глаз отражает присутствие золота,
красная ржа и проклятие голода –
злей, неотвратнее.
К стенам прибита проекция каждого,
липнет элита к объятиям страшного
Зверя-правителя.
Боже, спаси и помилуй мя, грешного,
дай доползти до Креста из кромешного
ада-растлителя.
Апрель 1990 г.
* * *
Желтое море. Карманы пустые.
Друг удаляется в звонкую пустынь.
Словно мираж, пролетел над пустыней
город-герой – самолетиком Руста.
Парус расхристан осенним движением,
горд безразмерностью, крепкими швами...
Знает ли он о своем положении
тяговой силы с чужими вожжами?
Кто ему нужен? И он – кому нужен?
Грустно. Но выползла роза из ножен
тенью Икара сиреневой – кружит
вдоль по колючкам шагреневой кожи.
Фляга с водой опрокинулась рядом –
новый родник продырявил пустыню
в поисках вечнозеленого сада.
Прыгну в родник – и остыну, остыну.
Веки скрывают неведомый берег,
звезды и месяц на небе-сутане,
чтобы, не видя намеченной цели,
плыть по теченью, как ежик в тумане.
Сентябрь 1990 г.
* * *
Небо, не близкое, – низкое-низкое,
змеем свернулся ручей,
русло спасая увертливо-склизкое,
воздух, как прежде – ничей.
Ангелы прячут блаженную Ксению,
кто-то воскликнул: «Распни!»,
только б Страстная дошла к Воскресению –
раньше не кончились дни!
Сентябрь 1990 г.
* * *
Сильные мира раздавят урода,
смоют следы окровавленных песен,
черная кожа набухнет свободой –
шприц для свободы всё более тесен –
только кресты в подземелье народа,
пусть, ну и пусть пересажена печень –
только кресты. Но до крестного хода
вырастет новая вязкая плесень.
Выстрел – и свет ни вчерашний, ни белый.
Вниз завертелась спиралью дорога,
в окнах стоит силуэт озверелый –
ужаса мало, предчувствия много –
он настоящий, а не пустотелый!
Стих испугался нечистого слога –
вычистив, буду невинный и первый
думать о Боге и думать д л я Бога.
Октябрь 1990 г.
* * *
«Я дам вам парабеллум!»
Остап Бендер
1.
Мотыльки, ломая крылья, разлетелись в темноту –
с омерзением открыл я: этот – этого, та – ту.
Воздвигается над вшами патетический герой –
мозг герою за ушами заменяет геморрой.
2.
Человек с букетом лилий обречен пойти в расход –
продолжатели фамилий не задерживают ход.
Поезд сделал остановку перед пропастью во ржи –
отдавай, солдат, винтовку и прими в живот ножи.
3.
Парабеллум – это выход – порешит рабочий класс,
с ним добьешься больших выгод в кабинетах и у касс,
камни новых тротуаров будут вырыты толпой
чтоб забрать зерно с амбаров и пойти в последний бой.
Октябрь 1990 – сентябрь 2006 гг.
* * *
Отдельным словом я возник
в пространстве – между, рядом, возле,
кружил с дыханиями, после
знал полувздохи, словно поздний,
листвой присыпанный родник.
Когда сковал осенний лед
стихов бумажные модели,
реле замкнулись на панели –
друзей раздели до шинелей
и посадили в самолет.
А мне, напротив, повезло
отпрыгнуть в сторону не эту –
эх, если б я услышал флейту
и возвратил бы Фаренгейту
его горящее число!
Ведь я – бумага, я – листок,
упавший тихо в беспорядке,
играю с книжниками в прятки,
лишь ветер в силах без оглядки
поднять меня как волосок.
Октябрь 1990 г.
АМФИБОЛИЧЕСКИЙ КОНТРАКТ
— Скажите, сколько время?
— Без пяти.
— Без пяти сколько?
— А которое нужно?
— Московское!
— Извините, московского нет.
1.
Меченый атом внедрился в момент
ссоры речей и немых кинолент.
Ванька оплатит чужой алимент,
али – мент.
Огненный вальс ритуальных обид
пеплом покрыт, но еще не горит.
Если преступник не будет убит,
он – у бит.
В Трою на крыльях спускается конь,
греки закрыты, на Грецию – бронь.
Оспой на щеках цветет беладонь –
бей, ладонь!
В сказке лягушка – всё та же княжна,
едет в коробочке, с Ванькой нежна.
Кожу спалил – и в ответ тишина.
Тише, на!
Утром проснешься – привычный барак,
тень от кукушки, да вечный бардак.
Ванька ползет в небеса, в воду – рак,
во дурак!
2.
Маленький Принц не вернулся с Луны.
Змеи не жалят, а лезут в штаны,
спят под рубахой. И очень странны
сны страны.
В памяти держится всякая дрянь –
тише, не надо, уймись, перестань,
дикторским голосом мне слевитань,
слева стань.
Что, удивилась? Ну, чуть поикай,
вышла из края – вернешься за край,
в теплое что-нибудь летом сыграй
и – прыг в рай.
Свечи сгорели, и кончен урок,
дым растворился, и спущен курок.
Ляг, оживая, на правильный бок,
дальше – Бог.
Ноябрь 1990 г.
С «ЦВЕТАМИ ЗЛА» БОДЛЕРА
Бесполезные книги распались на части – бумагу.
Ни имен, ни названий, ни текста – а был ли он? – пусто.
И давно не летят на Москву самолетики Руста –
в небе тонны страниц и обложек, салютом ГУЛАГу.
Эти книги – везде, и спадают они отовсюду,
и не снега белее – что снег? – солью талых снежинок
покрывают последствия знаний – печатных машинок,
или вместо песка заметают дорогу верблюду.
Кто уставился слепо в ничтожество чистой страницы –
ничего не найдя, продолжает впиваться глазами,
кто в ущелиях молится тонкими, злыми словами,
не вдаваясь в их смысл – продолжает молиться.
Да заткнитесь, «безглазые слуги машин»! Далеко ли
от начала регресса до полного ступора, близко –
невозможно понять, если стерта контрольная риска,
перестаньте, как дети, пытать о каком-то пароле.
Перестаньте как... дети? Нет, страшные старые деды! –
незаслуженный хлеб на умах, если сыты — то Будда,
или с пеной у ртов, озверелые, требуем чуда...
Незаметно уходят и Азы, и Буки... и «Веды».
И пустые листки – не помилуя, Бог не осудит –
продолжают спадать. И разбитое бабье корыто,
и сухие цветы развращенного зла – всё покрыто.
Это стало последним концом, после будет – что будет.
Декабрь 1990 г.
СИФКА-УРКА
В городе Панк-Петербурге улицу
Социалистическую переименовали
в Мерзопакостную, а артиста
Панкратова-Черного приняли
в почетные панки...
Засохла пальма на впалом месте,
опальный ворон упал без клюва,
зажглась на небе табличка «ЕШЬТЕ!» –
летит с востока, как птичка с юга.
Панк Ратов-Черный сидит на стуле.
Бандит-десантник жует, как жвачку,
пирог «сметанник», считая пули.
«Сыта я, что ли?» – скулит собачка.
Гранит не дышит, не дышит площадь,
не слышно зрячим, что горн лукавит,
и бьется в стойле слепая лошадь –
сорвется с места и всех раздавит.
Панк Ратов-Черный немного выпил
коктейль из грога и шерри-бренди –
закрыты двери, он их не выбил
и хочет выйти. Наверно, сбрендил.
К чему смеяться? И плакать поздно –
наш Сифка-Урка, наш Ванька – глянь-ка:
глазок на дверце, он строит козни,
и ноет сердце, как ноет ранка:
«Не плачь, нас время вернет обратно,
закрутит круче болты и гайки,
нажмет гашетку-ревербератор –
и станет гаже конец в фуфайке».
И Сифка-Урка закашлял сухо,
возник на плахе уродом сивым
и грозным птахом шепнул на ухо:
«Живи – как хочешь, умри – красиво,
останься молод на полдороге,
свобода – холод, забудь про листья...».
Простите, люди – их слишком много,
прошу, не верьте в самоубийство.
Январь 1991 г.
РАЗНОЦВЕТНЫЕ МОРЯ
Про черное море спрошу Черномора –
и вора узнаю по фото из МУРа.
Пунцовая туча ползет с Беломора
свинцово. Там пуля, как правило – дура.
Там в каплях дождя обнаженные гены,
луженые глотки, зловещие тени,
трепещут на холоде гибкие вены
и липкая спичка не жжется – от лени.
Про красное море спрошу Краснодара –
и кара проскочит, и пуля, что дура,
горячее облако красного пара
запрячет рассвет до финального тура.
В нем ласточка – сказка и лучшая мера,
заблудшая щедрость желанного мира,
где бранная ересь, где корчится вера,
что кончатся войны до страшного пира
и дождик промоет заброшенный остров,
и больше не станут звереть у садистов –
восстанут из кожи разрубленных монстров
несхожие люди (исключим нудистов).
Про белое море спрошу Белоснежку
и шубу накину на плечи бедняжке –
не лечат игрою в орла или решку
горланить стихи золотые медяшки.
Февраль 1991 г.
* * *
Деньги в ладони: купить – не купить?
Чистую совесть не ценит босой –
ради нее можно тело сгубить,
ради меня она будет со мной.
К Богу и в душу руками не лазь,
плюнул на солнце – и сразу замерз.
Город меняет свою ипостась,
зубы оскалив, как бешеный пес.
Штампом любовницы, гибкой и злой,
кукла упала на мраморный пол –
пахнет наутро могильной землей
с вечера ярко подсвеченный холл.
Мальчик под гору бежит не дыша,
в небе воздушный трепещется змей,
там обитает ребячья душа –
нитку ножом перерезать не смей!
Ход без Креста обернулся бедой –
маленький Лермонтов ищет очки,
он вспоминает слепой головой
имя начальника первой ЧеКи.
Бледный прохожий, похоже – отец,
что же ты кашляешь – робко, в кулак,
хочешь поверить в счастливый конец,
зная Чернобыль и зная Ирак?
Синие люди с рифленой ступней
варят асфальт, выжигая траву.
Я себя чувствую мертвой водой,
скапаю в небо и там – оживу.
Скрипнут ворота – наступит весна,
прелый огонь захлебнется дождем.
Выльюсь на землю, где был виноват –
кто-то похожий не будет сожжен.
Май 1991 г.
* * *
Тяжела ты, власть, – не поднять,
дорога, как трон, – не купить,
не сменять, не сдать, не продать,
не отдать в залог, не пропить.
Дровосек рубил – не срубил,
и застрял топор, заржавел.
Кто не выпил, лишь пригубил –
повалился вбок, захмелел.
Набежали «мы не рабы» –
не нашли царя в голове
и себя забили в гробы,
но остались спать на столе.
Ухватился дед – и тянуть
на себя, жену и детей –
ни сорвать не смог, ни согнуть,
ни придумать лучших идей.
А махнула мышка хвостом –
разлетелась власть, как яйцо, –
разбирай куски! – а потом
выходи один на крыльцо.
Июнь 1991 г.
* * *
Не видно ангела на белом,
не видно дьявола на черном.
Болит, что раньше не болело,
и битый вор остался вором.
Воруют сытые у нищих,
забыв про бисерные феньки, –
глаза слезятся от вонищи,
но очень-очень любят деньги.
А деньги любят диктатуру,
американскую свободу –
«Форд-Колу-Мальборо»–культуру
долдонят русскому народу.
Народ пока не мстит за это,
сапой пропалывая грядки,
где прошлогодняя газета
поносит старые порядки.
Порядок был и есть один,
он охраняется законом –
и я, и я, мой господин,
и мне, и мне побольше звона!
Звенит всегда в чужих карманах –
держи укравшего зарплату!
В землянках красят партизаны
на шапках красную заплату.
В заплатах «Новости» и «Вести» –
нет, стало быть, и голой правды,
зато голкипер наш на месте
и все здоровы космонавты.
Июнь 1991 г.
* * *
Отдираю звездочку с гипсового лба.
Белое животное светится в ночи,
что это – знамение? – думай, голова,
потому что белое видят палачи.
Я похож на аиста – росчерком пера,
я похож на хищника – судорожным ртом,
и похож на дерево – ручкой топора...
С неба птицы падают кверху животом.
Я стираю, ползая, мокрые следы.
И нигде не спрятаться – лучше, чем домой,
там несут за окнами скорбные цветы
и уходят семьями, кто еще живой.
Да, родной, единственный – страшно остальным
в пустотелых подвигах жить наоборот,
тяжело гримасничать в зеркалах больным
и учить по азбуке умирать народ.
Для непосвященного – я авгур, я жрец,
сохраню нелепую тайну до конца,
улыбнусь учителю – передай, отец,
изнутри терновые лавры в два кольца.
Июль – август 1991 г.
* * *
Убьют вчерашнего царя.
Под тенью каменного трона
дом, словно колокол без звона,
лишенный сердца – звонаря.
Убьют вчерашнего царя.
Рукой державного позера.
Леса, деревни и озера
окрасит трауром заря.
Убьют вчерашнего царя.
Молва анархию восславит,
народ еще разок поставит
на тридцать три богатыря.
Убьют вчерашнего царя.
Солдат укутается в ватник
и люди выбегут на праздник,
но будут радоваться зря.
Убьют вчерашнего царя.
Дивясь раскаянию вора.
Как непослушного майора,
убьют, о Боге говоря.
Убьют вчерашнего царя.
Счастливым век никем не прожит –
за триста лет никто не сможет
схватить за горло упыря.
Убьют вчерашнего царя...
Сентябрь 1991 г.
СНЫ КИНОМЕХАНИКА
— Скажите, вы когда-нибудь
видели зеленого слона?
— Приятно познакомиться.
— Спасибо, мне тоже очень
приятно.
Сгорел в колхозе сарай.
Набив за щеки насвай,
в огне погиб самурай,
за тридцать долларов – в рай!
С далеких снежных вершин
чихнул на родину джинн,
со свалки ржавых машин
он гордо крикнул: «Бежим!».
Поднялась красная пыль,
к земле пригнулся ковыль –
куда бежишь, поводырь,
переставляя костыль?
Всего лишь несколько дней,
играя сотни ролей,
принцесса нюхала клей –
пришла Старуха за ней.
Цветами выстлав ковер,
число поставил гравер –
над ним поплакал актер
и цифры начисто стер.
Недолго злилась судьба –
Фортуна, дура, слепа
и оказалась глупа,
предав земного пупа.
Напал на окна мороз,
ребром поставив вопрос,
Емеля к печке прирос
и еле ноги унес.
По пояс голый Брюс Ли
проткнул картину Дали,
в потусторонней дали
на миг блеснули огни –
шериф как лист задрожал,
Сталлоне вынул кинжал
и Роберт Инглунд заржал,
когда на горло нажал,
Шварценеггер вскинул обрез,
напряг накаченный пресс
и в заколдованный лес
с Эммануэлью полез,
вполне кошмарная жуть
в окне застряла по грудь...
И если снова заснуть –
пустая белая муть.
Октябрь 1991 г.
ПРЫЖКИ В СТОРОНУ
...и когда упадет звезда, и время
расплывется концентрическими кругами,
и у каждого стасорокачетырехтысячного
раскроется рот, чтобы сказать:
«Конец!» – зажмурься и прыгай
в сторону...
Без гроша за душой
1.
Подскажи мне, битый ворог,
имя скрытого Иуды
и, закрыв свой черный полог,
уходи скорей отсюда.
Я останусь помнить страшный
самый первый раз расстрела:
......................................
город, скомканный, бумажный,
люди, меченые мелом...
Миг – и ненависть согнула
пальцы в судорожном вопле,
словно нехотя, из дула
пуля выползла, как сопли.
«Не сезон!» – сказал убийца,
матерясь, с досады сплюнул
и ушел опохмелиться,
в кулаке сжимая пулю...
..................................
С той поры я стал наглее,
вызывающе ждать пытку
и злорадствовать, что смею
предлагать еще попытку.
Нет боязни – нет сомнений
на заклании у агнца,
или мой убийца – гений,
и кошмары — только снятся?
Тополь – рыж, но осень – рыже,
ангел – чист, но люди – меньше,
и на солнышке я вижу
то пятно, что гадит женщин,
как всё то, что было раньше,
как всех тех, кто будет позже,
и меня не греет дальше
даже то, что ближе к коже.
2.
В небе холодно и грустно.
Птицы, вымпелы и крики...
Стало мясо очень вкусным –
значит, пост. И пост – Великий.
Человек себе в угоду,
между голодом и жаждой,
разделяет хлеб и воду,
и ему иначе – страшно.
Страшно выглянуть за двери
и отдать свою рубашку,
страшно верить и не верить,
просто так и за поблажку,
страшно добрым – за богатых,
образованным – за бедных,
страшно лысым – за рогатых
и пластмассовым – за медных.
Возрождение – надгробье,
подаяние – нажива,
в каждой поступи – подобье
разрушительного Шивы.
От скандала до скандала,
охраняя то, что лживо,
я хожу на бой с вандалом
за страну, да всё фальшиво.
И растут в засохшем сердце
беспредметный гнев и злоба:
никуда от них не деться
до последнего – до гроба.
3.
Я забыл, когда я плакал,
я терплю чужие стоны,
если сяду – только на кол,
если прыгну – только в омут,
головой – куда попало,
прикрывая зад руками,
чтоб желание пропало
препираться с дураками.
Ведь пока петух не клюнет,
гром не грянет, пол не скрипнет –
дурачок не пустит слюни
и нечаянно погибнет.
Потому что мы – не дети,
соль – не сахар, ложь – не правда,
доброта – не добродетель,
Каин-брат – погубит брата,
потому что, если плохо –
дальше будет только хуже,
беспредельнее эпоха
и спираль короче, уже.
Что важнее – затерялось,
что ненужней – накопилось,
я меняю, что осталось –
чтоб пророчество забылось.
Вилы – в бок, ярмо – на шею,
цепь – к запястьям, пряник – в зубы,
кто еще меня живее,
поцелуй в немые губы.
Депрессия
Всё бы ничего, да на полку зубы,
всё бы ничего, да к веревке мыло –
было бы всегда, только Сталин умер,
пить бы и гулять, но и это – было.
Время на себя примерять нелепо,
выстрел наобум и в десятку – мимо,
вот и остается поверить слепо
в будущий – другой, подходящий климат.
Взрослые инстинкты растут и крепнут,
рухнули морали – но жизнь дороже,
только отслужил – и по новой рекрут,
только отогрелся – мороз по коже.
Взять бы и послать всё и лечь на печку –
пиво попивать да коптить колбаски,
с бабой вечерами ходить на речку
и ни для кого не искать отмазки.
Но не могут взять у судьбы отсрочки
немощность и лень, да лежачий камень.
Ягодки потом, а пока цветочки –
всё, что накопил, удержать руками,
где-то оторвать, попросить – не вспомнить,
выхватить из рук, наступить на горло,
трижды сосчитать, сколько будет стоить
чтоб не поднимать даже крошки с пола.
Может, я, упрямый и слишком глупый,
вовремя не внял дорогим советам
драться бесконечно, теряя зубы,
чтобы наедаться и быть согретым?
Перед острием самодельной казни,
как пожухлый лист, я прилип к оконцу –
где-то далеко отмечают праздник,
в каждом из рисунков горит по солнцу.
Полрадуги
Снова темнеют радости,
снова просветы – с дырочку.
Я наглотался гадости –
Слово, приди на выручку!
Будь для меня достоинством,
честью и добрым знаменьем,
крепостью будь и воинством –
лишь бы не наказанием!
Я набираю с воздухом
то, чему нет названия, –
это еще не досуха,
это еще страдание.
Солнце взошло и за руки
к небу себя подвесило –
это еще полрадуги,
это уже не месиво!
Апрель 1992 г.