Знаешь, мой милый друг, грустные картины пишутся как-то сами, что и меня удивлять стало. Я сел, подумал-подумал, и понял: всё дело в той самой мудрости, в которой ты меня всё время обвиняешь. Мудрость моя буйно цветёт махровым цветом, и густой аромат её заставляет толпящихся вокруг адептов судорожно чихать, что душу мою веселит ужасно.
А тело бренное сдаёт позицию за позицией - ушли куда-то в туманные дали и остались там навсегда поллюции, эрекции, фрикции, эякуляции и контрацепции. На смену им пришли хандроз, склероз, спондилёз, ломота в костях и катаракта с глаукомой.
И возникает глубинный затяжной конфликт между несгибаемым духом и согнутым немощным телом. Это и порождает печаль. А мудрость всё это видит, всё понимает, а сделать ни хрена не может.
Мало того, что тебе, дружочек мой, удивительно это. Мне самому становится удивительно до икоты! "Чем дальше, тем больше..."
Чем меньше я становлюсь мужчиной, тем больше проявляется во мне ангельского: крылья мои день ото дня всё шире и сильнее, маховые перья - белее и пушистее, а взгляд - добрее и проникновеннее. И всех я люблю и всем сочувствую. И потрёпанному жизнью поэту, который песенник, и старой шлюхе, которая, на самом деле, майор кегебе, и даже покосившемуся храму. Уж он-то ни в чём не виноват...
И только чеширская улыбка милой сердцу Коши светит мне в сумраке печали, как маяк надежды.
Зебра жизни поэтовой тихо-тихо превращается в вороную лошадь Пржевальского, взбрыкивая с задорным ржанием сразу всеми четырьмя ногами. А поэт сидит хоть и задом наперёд, но крепко держась за хвост, и что-то даже ещё кропает...