...затихнет шум, и я в своей квартире
то думаю о том,
что нет мне места в отступившем мире,
то проклинаю дом
и представляю, как он выгорает –
как я сама – бесшумно изнутри,
и вижу всё, что он давно скрывает,
и ты смотри,
как ропот комнат переходит в рокот.
Перегородок дрожь, татарский треск,
и воздуха разгорячённый клёкот,
и стёкол томный блеск.
Нет, есть и море зелени щадящей,
есть шум иных ветров,
и свет огня – высокий, настоящий –
над лёгкостью сухих звенящих дров,
есть неба опрокинутая речка
с водой, не выходящей за края,
и музыка, зовущаяся речью,
но только не моя.
С утра колотят, у соседей шумно,
и мечется по стенке полоумный
лимонный свет, и белый чуть дрожит,
но трепетную сдуют паутину,
и превратится пёстрый день в рутину,
и нечему метаться и дрожать.
Пока же доски старые ломают,
нагретый солнцем воздух обнимают,
у прошлого по образу крадут
и пыль метут.
О если бы все лестницы на свете
вели и выводили нас, как плети
цветущей ипомеи, к синеве!
Но тут в дверном проёме видишь дворик,
и дождик-спорщик
прячется в траве.
На что мне это серенькое утро,
ремонт который день – всегда сейчас?
От дребезга и скрипа неуютно,
бесшумен только газ,
но и к нему прислушаться – шипенье,
подземное беззубенькое пенье,
а что у вас?
Нет, мне совсем, совсем не интересно,
когда с сарказмом я пишу «чудесно»,
скрывая интонацию в тени –
чудесно, восхитительно и – что там? –
вверяя сердце ласковым заботам
дождя. Попробуй, сердце обмани.
Когда-то я писала «безоружность»
о сердце – и писала безоружно,
но что за слово – скрежеты и зыбь!
Словарь упорства, ржавчины, болота –
перечислений, где неясно, кто ты
и для чего тебе такой язык.
Ни для чего. Я в этом убедилась.
Проснулась ночью, к стенке прислонилась,
заплакала над слабостью навзрыд,
а может, я сама себе приснилась,
жила-жила, и всё-таки – приснилась,
но сон прошёл, а день опять темнит.
То дождик припускает, отсекая
от мира жизнь, то дел невпроворот,
и непонятно, кто же я такая
(так хочется спросить: «Дроздобород?»)
Не принимают – надеваешь маску,
уродливую маску, шутишь зло,
а жизнь, не проходящая сквозь ласку,
становится похожа на стекло.
Стеклянный, деревянный, оловянный.
А кто ещё солдатик безымянный?
Храни одну меня, стена огня,
укрой золою серое сердечко,
ведь олово, как тающая свечка,
расплавится, и если от меня
и сердца не останется – довольно
и пустоты.
Сгоревшему – не больно.
…опять стучат. Трактую самовольно
любой сюжет, над будущим смеюсь –
и пусть.
Есть грусть особенная – где-нибудь под вечер
остановиться, всматриваясь. Вдруг
тот соловей, скрывающийся, вечен,
и вечности предшествует испуг.
Прервётся эта песня на минутку,
а дальше не предвидится конца,
и всё звучит, пока ты ждёшь маршрутку
или гонца
с короткой весточкой о чьём-то воскрешеньи
и вслушиваешься в свои движенья –
жи-вой, жи-вой, жи-вой, –
ждёшь понимающего взгляда от прохожих
и ветки, вздрогнувшей над головой.
Ещё одна, но тоже непростая,
стоять минут пятнадцать под дождём
и удивляться, что совсем не сахар,
в том смысле, что не таешь, а ещё –
характером не сахар.
Я умею
стоять чуть дольше – стойко, до конца.
Беспомощно вздыхаю и немею.
Смотрю, как в лужах жёлтая пыльца
сбивается в тревожные узоры,
смотрю на пузыри,
веду в который раз бессмысленные споры
с самой собой внутри:
что, спряталась? скрываешься от света?
переживаешь? хватит, не боись.
смотри, как май перетекает в лето,
и детством нерастраченным клянись,
клянись, что будешь счастлива, любима,
стеклянна, оловянна и пряма,
и пропусти, не отвергая, мимо
сводящее с ума.
а может быть, растаешь, словно сахар?
не хочешь? нет?.. ну, выбери сама.