осень пришита дождями к каёмке лета,
к сгорбленным горкам, пустующим во дворах,
август – к протяжным прощаниям на крылечках,
к горам ненужных, отныне ничьих, таблеток,
после – к визиту Харона в обличии доктора,
что констатирует, а не лечит.
столько обрывков собрать, повзрослевшим нам
(как же их много – и маленьких, и больших -
неуловимых, бесплотных, невыразимых...
в битое зеркало смотришься – не узнать) -
это сложней, чем лоскутное одеяло сшить,
и да поможет в том Мнемозина.
волей её воскресает смешной, неловкий
мой человечек, фломастером на бумаге,
номер-клеймо на резиновом ухе зайца,
лысые куклы – состриженные отголоски
где-то увиденной хроники про концлагерь
и (лишь бы осени в плен не сдаться),
дом, что покончил самосожженьем...
вы уж простите, пожалуйста, мой уют,
мой надувной уютец, наряд сорочий –
девочка ль, мальчик ли Женя,
сломавший/сломавшая жизнь свою
(а ведь надеялись – позвоночник).
господи, а вот могли бы...
да не могли бы.
нам ни дорог, ни родителей не выбирать.
господи, твой ли посланец - разносчик-аист?
что же такое творится, малышка Клио?
мама твоя – и неласкова, и недобра,
а у подружек, назло, на зависть –
трезвые, и не подводят, не пропадают,
а уж красивые, светлые... там, у них
все постарели – до срока никто не умер.
только твоя – всё суровей, мрачней с годами,
не просыхает от выплаканных в дневник
вер, и надежд, и любовей (читай: безумий).
если захочешь, потом для тебя сошью
новую маму - хорошую, добрую.
да не захочешь ведь, знаю...
нам, повзрослевшим, вчерашние жмут слова,
но не меняем мы их.
и мучается трава,
след наш запоминая
апрель 2016