Искривленная память, изогнутые дерева,
лодка беспомощна, если разбито кормило,
если время — натянутым луком, то радуга-тетива
все века и пространства напрочь соединила,
так, шагнув из окна, слепоглазый лунатик идёт
по карнизу в ладонь шириной, не оступаясь при этом,
так пророком становится гундосящий идиот,
поражая толпу богомольцев яростным светом,
так пути нас обоих в незаданной точке сошлись,
на краю, в ординарной закусочной у дороги —
"пару бургеров и холодное пиво, плиз" —
где Буковски с Сократом ведут без конца диалоги.
Предыдущим вечером я задержался в гостях,
удостоился аудиенции у осколка эпохи:
хромоногий титан, переделкинский патриарх...
Сам не свой, в темноте, на последнем вздохе,
я, блуждая в трех соснах, в колючую чащу залез,
проклиная портвейн, комаров и праматерь Гею,
напролом продирался сквозь сумрачный лес,
выйдя наутро чумазым лешим к хайвэю
прямиком из Москвы — что за причудливый трип? —
закипали мозги, упустив безнадежно вожжи...
Паренек в кафешке, выслушав сбивчивый хрип,
дружелюбно кивнул и назвался: "Вёрджил".
Отряхнув облегченно с кроссовок реальности прах,
мы носились по треку судеб на летучих колёсах,
пламенели в психоделических снах и цветах,
вырывались из лап серобудничного колосса —
от бродвейского глянца, манерных пижонов рож,
к царству вакханок неистовых, как говорил Гораций, —
автостопом на Вудсток — с неба тяжелый дождь
и пурпурный туман в качестве декораций.
Таяли в тучах фантомно постылые дни и дела,
многотиражки, доклады, взносы, высшая школа,
дева, которая безуспешно меня ждала
на проспекте имени Ленинского комсомола,
недописанные шедевры, незащищенный диплом,
патрули, охотящиеся на неформалов.
Налетевшие гарпии громко кричали о том,
что лето любви истекает, что этого мало...
это я или нет до сих пор волоку свой груз,
пару бессмертий спустя, измочаленный, ждущий коды?
Долгий гекзаметр, суровый античный блюз,
годы и мулы, детка, пустынные мулы-годы.
В эпилоге, который я никогда не прочту,
обозначатся нити сюжета и замысел прояснится:
мы проспали момент, когда свиньи сожрали мечту,
но в приснившейся жизни смели все табу и границы.
Черный омут времён, ржавый скрежет гигантской клешни,
где хипня и гебня барахтаются вперемешку...
Вёрджил сбрасывает рюкзак, произносит: "Ну вот, пришли."
И старик Аид отворяет свою ночлежку.