Подборка стихотворений в литературном альманахе "Многоцветье имён", выпуск 12, Донецк - Мариуполь, 2013 г. стр. 367.
Василий Толстоус
***
Жизнь идёт, потом – проходит.
Память копит день за днём:
этот – годен, тот – не годен,
надо – снова проживём!
Друг надеялся на слово –
ты смутился, отступил.
Не грусти – попросит снова.
Лет немного – вдоволь сил.
Вспомни, как она молчала,
как ждала твоё «Люблю!» –
не беда начать сначала,
в новой жизни новый плюс.
Что с того, что годы мчатся,
дольше зимы, чаще дождь:
превращенье в домочадца
не ослабишь, не прервёшь.
Поднимись однажды с кресла:
видишь – тучи собрались.
День октябрьский. Воскресный.
Дождик льётся на карниз.
Помоги плохой погоде
горько плакать с ней вдвоём.
Жизнь идёт, потом – проходит.
Словно не было её.
БЕСПРОСВЕТНОЕ
Когда, от холода растаяв,
унёс последний луч закат,
казалось, вздрогнула мостами
насквозь промёрзшая река.
Дороги выстужены ветром –
холодным сыном ближних гор,
он прилетает самым первым
и самым злым с недавних пор,
готовым рвать подобно зверю
жнивьё неубранных полей.
Несётся стон, высок, размерен,
звенящих льдинками стеблей.
Печаль предвечных расставаний
парит над городом пустым.
Нектар не сбывшихся желаний
в осенней ягоде застыл.
Непритязательные гроздья
дозреть не в силах на ветру.
Они на снег ложатся просто,
наверно зная, что умрут...
...И белоснежна, без изъяна,
светилу гаснущему вслед
летит Земля, скрипя осями,
ломая звёзд хрустящий свет.
***
Солнце ушло до весны.
Дождики зарядили.
Дай мне, Боженька, силы
высмотреть, выдышать сны.
Сны о незрелости роз,
цвете айвы и яблонь,
радости вдруг, что явлен
вылет на волю ос.
Лучшие сны о лете,
бьющем в окошко свете
солнца в четыре утра.
Возгласы: «Жить пора!»
Может быть, это птица,
или же только снится.
Сладко под утро спится.
Сладко ещё живётся.
Жжётся вода колодца,
с просыпа холодна.
Нету в колодце дна.
Только кусочек неба
бьётся внизу как небыль.
Давит кольцом стена.
Время в повтор пустили.
Дождики зарядили.
Только они да сны.
Долго. До весны.
***
Я обманул вас: смерти нет.
Причины нет грустить и плакать.
Там, за орбитами планет,
я уверяю – лучший свет.
Не разводите носом слякоть.
Я снова весел. Пью нектар.
Размах не выразить словами:
сегодня сею пыль Стожар,
назавтра – невесомый пар,
и вьюсь из чайника над вами.
…А впрочем, лгу: на стену лезь,
но сметь не вздумай торопиться:
ведь я никто, я просто взвесь –
так, пустота (попробуй, взвесь!),
всего изнанка, заграница.
…А так, конечно: смерти нет,
пока не стёрлась в детях память.
Укроет прах последний след –
и всё живёт. А смерти – нет.
Поют скворцы. Им что – весна ведь.
***
"...Уходя в дальнейшее пространство
Я блесну непрошеной слезой..."
Юлий Ким
Не входи в зелёное пространство,
пусть оно колышется вдали...
Усмири Летучего голландца,
задержись у краешка земли.
Посмотри на домик у дороги,
на фонарь, мерцающий в окне,
где в безмолвье комнаты убогой
стали тени глубже и длинней.
Обойди рассохшееся кресло,
загляни в тетрадку на столе –
чтобы в новой памяти воскресли,
не забылись в сутолоке лет…
Посмотри без трепета на руку,
на пол уронившую перо.
Не забудь глаза, их лёд и муку,
головы последний поворот.
А когда уйдёшь, с собой простившись,
не гаси мерцающий фонарь.
Со стола листок четверостиший
унеси на призрачный корабль.
До утра уснёт безмолвный город.
Море к небу выгнется дугой.
Обернись в пути: в окне за шторой
до восхода теплится огонь.
***
Пройти ли морем, словно посуху,
оставив берег за спиной –
туда, где солнце русокосое
открыло в облаке окно,
влететь в него, сплетая пальцами
вечерний воздух пред собой,
а моря лист как будто глянцевый –
блеснёт и сморщится, рябой…
Пройти ли пляжем по-над берегом,
хрустя под пятками песком,
как в старом фильме Гришка Мелехов,
тоской разбуженной влеком.
И будут видимы сражения,
что отгремев, произошли –
в неуловимом отражении
на стыке моря и земли…
Пройти ли временем загадочным,
касаясь пальцами эпох.
Вот проскакал в столицу нарочный.
Вот лепит мир в неделю Бог.
А то в уснувшем общежитии
опять обнимешь гибкий стан…
Что будем жить – предположительно.
А что умрём – все будем там.
ВЕДЬМИНА НОЧЬ
В безлистных ветках воет грустная стихия,
как будто плача и замаливая грех.
О чём-то шепчут листья палые, сухие,
сквозь них трава стремится – вверх, и только вверх.
Ошеломляет это страстное стремленье,
и чувство кожи расправляющейся жжёт.
Бессонной ночи ты невынужденный пленник,
хотя и рядом – ограждающий флажок.
Полночный ветер невесом, нежданно тёпел.
Подстилка хвои – словно мягкая кровать.
А эти ветки ты узнал – они для мётел
межзвёздных женщин кто-то бросил дозревать...
Когда же, в полночь, месяц выйдет над вершиной,
а ветер станет обволакивать теплом,
замечу: крылья – замечательно большие –
забьются рядом и, пока не рассвело,
в дрожащем мире, нереальном до озноба,
до перехвата горла сладостной волной, –
как будто птичий клин, свивающийся в штопор, –
увижу женщин лёт над лесом и луной.
***
Снова год окончился внезапно.
Бьют часы. Чему-то рады все.
Одурманил душу хвойный запах,
он кружит, как в парке карусель.
Сразу детство вспомнилось и речка,
три сосны согбенные над ней.
Облака пролётом в бесконечность –
словно след истаявших саней.
На лету дыханье индевело.
Иней рос, к морозу приучал.
Ели – словно мачты каравеллы,
у затона встретившей причал.
Время остановлено нарочно.
Чтоб остался в памяти закат,
нужно пережить бессветность ночи,
должен заболеть восходом взгляд.
Жить бы долго в отблесках над лесом,
чтоб закат струился и не мерк.
Чтобы время тяжестью железной
сердце не тревожило и век.