Подборка стихотворений в литературном альманахе "Серебряный дождь", том 1, Коломна, 2013 г. стр. 118.
Василий Толстоус
СМЕРТЬ
Умолкли птицы. Небо словно выше.
Звезда прожгла мерцанием простор.
Беззвучный вздох – полёт летучей мыши.
Затих дневной досужий разговор.
Повсюду тени. В бликах мостовая.
Незримо шевеление листа.
Мелодия вечернего трамвая
так непередаваемо проста –
но вдруг ушла, закончилась внезапно…
Остывший воздух дрогнул невзначай:
тупым стеклом по вечности царапнул
ночной мопед, стеная и стуча,
сжимая звуки в шорохи и звоны...
…И движется, смыкается, страшна,
из каждой щели, тонкой и бездонной,
бескрайняя, сплошная тишина.
Одно лишь сердце с болью и тревогой
наружу рвётся, зная наперёд,
что рядом, здесь, без света и дороги
землёю Смерть полночная плывёт –
её уснувшей тёмной половиной,
и выбирает время сладких снов.
Беспомощный, виновный ли, невинный,
и млад ли, стар – для Смерти всё равно.
Застыв, стою. Она струится мимо,
касаясь мягко полами плаща.
...И до утра, до спазм, невыносимо
немеет ниже левого плеча.
***
У горя строгий стиль,
оно всегда достойно.
Веселье – беспокойно:
кружит, вздымая пыль.
Очерчивая круг,
приваживаем вечность,
мол, может уберечь нас
в соединенье рук.
Всё переплетено:
и финиш, и начало,
и танцы у причала,
и под руку в кино…
Покажут фильм на бис –
от вехи к вехе жизни.
Качнётся коромысло
весов, склонится вниз,
покатятся года –
что были, и что ныне.
И ждёшь, когда настигнет
летящая беда.
ВОСПОМИНАНИЕ О ЕВПАТОРИИ
Зубчат разлом на плитке шоколада.
В бокалах стынет красное вино.
Слышна гитара. Хор поёт «Гренаду»
за невзначай раскрывшимся окном.
Утихли в зале смех, стихи и тосты:
казалось, им струиться без конца –
беспутной музе весело и просто
касаться захмелевшего лица.
Стучится ветер в окна. Бьётся море,
слегка ворчит, невидимо в ночи.
Далёко слышно эхо на просторе,
сплетая звук и лунные лучи.
Глаза закроешь… Память вновь по кругу,
и слушаешь певучую строку.
С метафорами, пригнанными туго,
ты движешься, как флот к материку.
Слова – что волны: схлынут и окатят,
и в облаке открывшейся души
забрезжат сад и старенькая хата,
где жизнь как сон, и время не спешит…
И снова море – там, за дверью плещет,
где, кажется, и зябко, и темно.
Прибой считает вечно: чёт и нечет.
И в такт ему качается вино.
ШЕСТИДЕСЯТНИКИ
Початой тары тусклый блеск.
Фонарь качается, мигая.
Скамья. Шумит, невидим, лес,
бессонно листьями вздыхая.
На небе Дева и Весы
и, словно в связке великана,
межзвёздной стаей мчатся Псы…
А мы – стакан и полстакана,
и – что нам Сталин, что – Хрущёв…
Вопросы. Смелые ответы.
Вдруг, прикурив от сигареты,
поймём, что верим в силу слов
и что нельзя сажать за это;
что рядом друг, а не сексот,
и, полной мерой выпив грусти,
мы не споткнёмся у ворот
о черноту ночной «маруси».
Так наливай, браток, портвейн.
Сырок разломленный заветрен.
Скажи, дружище, не совей:
ведь, правда, клёво жить на свете?..
***
Я внешности души своей не знал.
В далёком детстве в зеркале увидел
насупленный мальчишеский овал,
застывший в беспокойстве и обиде.
Приблизился к холодному стеклу,
ладонь прижал. И он прижал в привете.
Во тьме зрачков гнездившаяся глубь
меня в ответ окинула при этом.
«Ты кто?» – неслышно задали вопрос.
«А ты?» – я прошептал едва дыша.
И показалось, кто-то произнёс:
«Твоя душа».
Промчались годы, друг за дружкой вслед.
Исчезло детство, юность улетела,
но каждый день единственный ответ
упрямо ждёт стареющее тело.
И тот, второй, он всё ещё внутри,
рассеян и насмешливо коварен:
секрета своего не приоткрыл
дряхлеющий двойник за зеркалами.
Теперь он смотрит вдаль, но чаще сквозь,
туда, где жизни прожитой межа,
где задают отечески вопрос:
«Пора, душа?..»
***
В пять утра без будильника солнце
прорвалось из-за дальних холмов.
Рыжий кочет на крыше колодца
прокричал, что он жив и здоров.
Рощу ветер погладил по кронам,
свистнул сыч в ожидании сна,
и страну покрывалом зелёным
застелила к восходу весна.
У ворот самодельную флейту
в руки взял деревенский пастух.
Под мелодию близкое лето
тополёвый приветствовал пух –
он вздымался, кружился, вертелся,
и носился легко по дворам,
а совсем не имеющий веса
плыл пастух и на флейте играл.
***
Снова год окончился внезапно.
Бьют часы. Чему-то рады все.
Одурманил душу хвойный запах,
он кружит, как в парке карусель.
Сразу детство вспомнилось и речка,
три сосны согбенные над ней.
Облака пролётом в бесконечность –
словно след истаявших саней.
На лету дыханье индевело.
Иней рос, к морозу приучал.
Ели – словно мачты каравеллы,
у затона встретившей причал.
Время остановлено нарочно.
Чтоб остался в памяти закат,
нужно пережить бессветность ночи,
должен заболеть восходом взгляд.
Жить бы долго в отблесках над лесом,
чтоб закат струился и не мерк.
Чтобы время тяжестью железной
сердце не тревожило и век.
***
"...Уходя в дальнейшее пространство
Я блесну непрошеной слезой..."
Юлий Ким
Не входи в зелёное пространство,
пусть оно колышется вдали...
Усмири Летучего голландца,
задержись у краешка земли.
Посмотри на домик у дороги,
на фонарь, мерцающий в окне,
где в безмолвье комнаты убогой
стали тени глубже и длинней.
Обойди рассохшееся кресло,
загляни в тетрадку на столе –
чтобы в новой памяти воскресли,
не забылись в сутолоке лет…
Посмотри без трепета на руку,
на пол уронившую перо.
Не забудь глаза, их лёд и муку,
головы последний поворот.
А когда уйдёшь, с собой простившись,
не гаси мерцающий фонарь.
Со стола листок четверостиший
унеси на призрачный корабль.
До утра уснёт безмолвный город.
Море к небу выгнется дугой.
Обернись в пути: в окне за шторой
до восхода теплится огонь.
***
Жизнь идёт, потом – проходит.
Память копит день за днём:
этот – годен, тот – не годен,
надо – снова проживём!
Друг надеялся на слово –
ты смутился, отступил.
Не грусти – попросит снова.
Лет немного – вдоволь сил.
Вспомни, как она молчала,
как ждала твоё «Люблю!» –
не беда начать сначала,
в новой жизни новый плюс.
Что с того, что годы мчатся,
дольше зимы, чаще дождь:
превращенье в домочадца
не ослабишь, не прервёшь.
Поднимись однажды с кресла:
видишь – тучи собрались.
День октябрьский. Воскресный.
Дождик льётся на карниз.
Помоги плохой погоде
горько плакать с ней вдвоём.
Жизнь идёт, потом – проходит.
Словно не было её.
***
Струится запах мокрых елей –
дитя полуденного грома.
Ладья покинутых качелей
неколебима, невесома.
Забыт остывший чай в стакане,
напоминая об измене,
а на столе на алой ткани –
букет отвергнутой сирени.
Всё дышит сном и тишиною.
Ни шевеленья в целом свете…
И переполненность виною
в небрежно брошенном букете.
ВЕСТЬ
Лихая весть легка, воздушна,
негромко воет, словно пёс.
Засовы взламывать не нужно –
вечерний ветер в окна внёс.
Её избранница прекрасна:
улыбка, взор не замутнён.
Дыханье штор волнообразно,
и – то ли ветер, то ли – стон.
Наверно, надо было что-то
свершить такое… Но никто
не смог, а все вполоборота
сидели сразу и потом,
когда она вокруг летала,
дыханьем вея ледяным.
Как будто воздуха не стало,
и лишь предчувствие вины.
Одна избранница сидела
с улыбкой, словно бы во сне.
Качалась штора то и дело,
и ветра не было за ней.
ПОЖЕЛАТЬ
Никогда не поздно повиниться
и сказать несложное: «Прости…»,
осветить неласковые лица
светом непритворной доброты;
пожелать взлетающему неба
и посадки мягкой у крыльца;
отыскать в жестокий голод хлеба,
а сиротам – маму и отца.
Чтоб однажды тихим, безответным,
и не ждущим благодарных фраз,
безрассудством скромного букета
пересилить вежливый отказ,
на коленях вымолить прощенье.
И тогда, конечно же – тогда
в этот день настанет воскресенье,
пусть с утра и теплилась среда.
***
Мир взъерошенного детства,
босоногости и неба –
прямо здесь, на этом месте,
только чуточку дрожит;
рыжекудрая соседка
с золотой краюхой хлеба,
и сосед, негодник редкий –
нацепил невинный вид.
Наша старая лошадка
взглядом умным, невесомым
мне сказала: «Мир наш наткан
и бесплотна эта шаль» –
и свои большие крылья
вознесла над нашим домом,
чтоб заботливо укрыли
то, чего до боли жаль.
Лишь моя седая мама,
улыбаясь грустно-грустно,
всё сидела, глядя прямо,
что-то видя там, вдали,
и они с лошадкой нашей
изъяснялись не изустно,
и смотрели дальше, дальше –
где терялся край земли.
***
Веслом от берега – и прочь,
в густом тумане затеряться.
Когда скрывает лодку ночь,
нетрудно с берегом расстаться.
Прохлада. Тени впереди.
Негромкий всплеск. Вода струится.
Ты в серой мгле совсем один,
да у плеча ночная птица
бесшумно воздух рассечёт
и растворится без остатка,
а взмахи вёсел – нечет, чёт…
Зудит плечо призывно, сладко.
Веслом от берега – и прочь.
Свежее воздух, шире взмахи.
Ты лишь однажды в силах смочь
преодолеть ночные страхи.
Не окажись весла в руке
и лодки не найдя в тумане,
ты канешь в ночь, навек – никем,
и ночь укроет, не обманет...
В ГАЛЕРЕЕ
Ты говоришь о тени на портрете,
что хороши раскосые глаза.
Я замечаю – чист и разноцветен
был Божий мир столетие назад.
Ты так смешно глядишь на древний облик
и прядь волос невольно теребишь,
задумавшись о странности символик
в овалах глаз и розовости крыш…
А дальше – неразгаданный Куинджи,
чей холст уже невидим навсегда,
и кто-то шепчет: «Медленнее, ближе,
взгляните обязательно сюда…»
Но – ничего на выцветшей картине.
Пожухли краски старого холста.
За равномерной блеклостью и синью
неяркий свет струится от Христа.
Вдали, наверно, блеск Ершалаима,
ещё не накопившего угроз.
Но всё это в уме, неразличимо.
Печаль вокруг, дорога и Христос.
Ты вся в раздумье. Волосы оправив,
спросить о чём-то хочешь, но молчишь.
В твоих очках в серебряной оправе
лучится отсвет розовости крыш.
***
Под тихий плеск вечернего прибоя,
под сонный свет загадочной луны,
струила можжевеловая хвоя
разлив благоухающей волны.
Цикады захмелевшие шумели,
их песни долетали до небес.
И ты на самом краешке постели
сидела в ожидании чудес.
Окно раскрыто. Штора недвижима.
Негромко кто-то пел на берегу.
А время, пролетающее мимо,
чуть медлило у плеч твоих и губ.
Качаясь, можжевеловые лапы
касались подоконника слегка.
…И в свете серебристом очень слабо
твоя светилась лёгкая рука.
***
За туманами мир не кончается.
За рекою леса и луга.
Над страною весенняя здравица
и размашистые облака.
Небо прячет галактику белую,
и ещё, и ещё – без конца…
Только я ничего не поделаю:
мне не жить без родного лица.
Что мне мир и чужая галактика,
переплывшая реки времён,
если промельк увидев халатика,
понимаю, зачем мы живём.
В телевизоре страны с границами,
оболванив полмира с утра,
всё толкают: в политику влиться бы,
где в почёте обманы и страх.
...А халатик и взгляд этот пристальный,
тонкий стан и несмелый кивок,
намекают, что вот она, истина,
та, что людям загадывал Бог.
***
Как мало времени дано,
оно неуловимо.
Какое терпкое вино,
и тонкой струйкой мимо…
Манил в пути упругий стан,
влекла к себе улыбка.
Времён сгущается туман
и будущее зыбко.
Мы осторожней и, увы,
с годами не стройнее.
В глазах не стало синевы.
Сердца почти не греют.
Всё чаще обнимает грусть,
крадёт нещадно годы.
Но как прожить без милых уст,
пока на что-то годен?..
Я прежде бешен был. Не мог
ни дня стоять на месте.
И жил, пока сподобил Бог,
не врозь, а чаще вместе…
...Как мало времени дано,
оно неуловимо.
Какое терпкое вино!..
И тонкой струйкой мимо.
***
Вечерний месяц, рыж и стар,
впечатал в небо след подковы,
накрывшей пятнышко Стожар –
нашлёп веснушки подростковой.
Лежала степь, глядела вверх,
качала травы и деревья.
Старея, тонкий месяц мерк,
чернея правым подреберьем.
Свечой на маковке холма
застыл понурившийся путник.
Простор охватывала тьма
и уплотнялась поминутно.
Стоящий словно вырастал,
на посох грузно опираясь,
пока в степи звучал хорал
цикад, рассеивавших радость.
Она пронзала капюшон,
глаза подсвечивала белым.
Казалось, путник окружён
со звёзд осыпавшимся мелом.
***
Свободным махом перелётных облаков
летят сомнения в заоблачные дали,
и остаётся только свет. Ему легко
отпочковаться с поднебесной вертикали –
позволить ярче стать степному ковылю
и бросить отблески на вспаханную землю.
От цвета яблонь май подобен февралю,
но нежно тёпел и по-юношески зелен.
Прозрачно море. С ночи звёздной до утра,
как верный пёс, волна шершаво лижет пятки.
Весна не кончилась. Ещё её пора,
и ты блаженствуешь в нейлоновой палатке.
И размышляешь: гривы лёгких облаков
и мысли ветреные в воздухе растают,
войдут желания в недвижность берегов –
а жизнь течёт. Зачем? Неужто не узнаю?
***
От развешенной одежды
пар струится над плитой.
Мир завис как будто между
сном и явью обжитой.
Слышен тихий голос мамы.
Приподняться силы нет.
За стеклом оконной рамы
льёт луна холодный свет.
Над застывшими полями,
над сугробом у окна –
ветер буйствует упрямо.
Бьётся снежная волна.
Только здесь, у старой печки,
у спасительной плиты,
слушал вой позёмки б вечно,
веря в силу теплоты.
Чтобы мама села рядом,
снова нежно обняла,
одарила светлым взглядом
и спросила: «Как дела?»
***
Как тяжело даётся хлеб насущный –
о том отец молчал, не говорил.
Он так хотел, чтоб дети жили лучше,
но только молча плакал и курил.
А мама на ночь сказку рассказала,
что с этих пор нередко снится мне.
С конца ли, с середины ли, с начала –
всё снова повторяется во сне.
...Я вижу реку. Множество излучин.
Течение. Не выгрести назад.
Большой корабль. Не слышен скрип уключин.
Полощутся на мачтах паруса.
В своём ковчеге, слаженном при Ное,
мы сквозь года, без карт и якорей,
несёмся, заколдованы судьбою,
предсказанных не ведая путей.
Ковчегов много, мчится вереница
излучинами канувших времён,
и не понять, что это только снится,
что поутру прервётся этот сон…
Запомнились: и ток уставшей крови,
«собачьи» вахты ночью у руля,
бессмысленные поиски сокровищ,
сухая и бесплодная земля…
Мы шли во сне навстречу океану
вдоль берегов, в туманах и дождях.
Скрипел ковчег, – один из каравана, –
и за кормой до блеска выцвел стяг…
Моих детей не мучают вопросы, –
я их от бед хранил по мере сил.
Я не нашёл обещанную россыпь,
но хлеб домой исправно приносил.