Приятно писать о лесе, когда просыпаешься в теплой спальне: все писатели это любят – клопы, стрекозы, ольшаник. Потом признаются сами, что сильно приврали, что любят горячие тосты на завтрак, кипы бумаги в офисе, фильтр, а не ходить за водой через лес. В общем, это красиво все, и, конечно, все это во мне есть, но хочется что-то сдвинуть, толкнуть домино, чтобы все наконец посыпалось, символы символами, но есть ведь что-то родное.
Ныряя, приходится помнить пределы: взять ракушку и не захлебнуться. Воздух это всего лишь шарик, если ты не вернулся, глаз это просто ромб, если он больше не нужен, если потускнел взгляд. Подержи ракушку в руках и верни назад. Море тебя запомнит. Смысл мы сами придаем форме.
Я верю, что все это я, на всех фотографиях на морях, в белых блузках и лакированных школьных туфлях, я, ходящая на балет, я, сдающая геометрию, я с шелковицей в пластиковых стаканчиках, я – все, что было раньше, если разматывать спираль времени, а если ее смотать, то вообще неясно, кому здесь верить, и, может, все только намечается, и, может, прорабы только планируют макет рая, и, может…
«Зачем это все происходит?»
«Я пока занят, я расскажу попозже».
Я пока занят… я пока занят…
Вредные дети, мы разбиваем сервиз и подсыпаем гусениц в фикус. «Эй, ну Вика» - говорит бог и отвечает дальше на многочисленные звонки богов из других вселенных.
Кто же сказал, что создать это то же самое, что уничтожить до тлена?
Опять во всем путаюсь, чувствую себя конченой. В попытках сделать все тоньше, теряешь право на громкость: стекло бьется от крика. Земляника теперь продается в прозрачных баночках «Верес», и это совсем не делает нас искусственными.
Те, кто боялись чувств, просыпаются в серых палатах с блистером успокоительного на столике.
Фокусник, научившийся доставать кролика из цилиндра, хочет достать ондатру, и раздраженно пытается сунуть его обратно.
Антенна в моем затылке ловит зашумленные сигналы: высотку скоро удушит зелень, она почему-то – память про Африку, глыбы ракушечника, каналы. Я узнаю ее, но откуда? Караваны верблюдов Алдунин прячет в ушко иголки. Диего Ривера рисует каллы. Раны покроются коркой, как апельсины. Ночь будет длинной, вынеси из нее тяжелые крылья бабочек и лунные диски. Гугл транслейт мне выдаст, что это финский.
И что, мне все так и оставить?