Досье:
ОЛЕГ ГРИГОРЬЕВИЧ ЧУХОНЦЕВ родился 8 марта 1938 г. в Павловском Посаде (Московская область). В 1962 г. окончил филологический факультет Московского областного педагогического института. В разные годы работал в отделах поэзии журналов «Юность» и «Новый мир». Первая книга («Из трёх тетрадей») вышла в 1976 г. Затем издавались сборники «Слуховое окно» (1983), «Ветром и пеплом» (1989), «Пробегающий пейзаж» (1997), «Фифиа» (2003), книга избранных произведений «Из сих пределов» (2005), сборник «Однофамилец» (2008).
Стихи Олега Чухонцева переведены на многие языки мира. Он — лауреат Государственной премии РФ, Пушкинской премии РФ, Пушкинской премии фонда Альфреда Тёпфера (Германия), поэтической премии «Anthologia», большой премии «Триумф», большой премии им. Бориса Пастернака и множества других. Олег Чухонцев стал треть-им — после Александра Кушнера (2005) и Олеси Николаевой (2006) — лауреатом национальной литературной премии «Поэт» (2007).
Зачем свободой дорожу?
(Автор статьи – Вячеслав Карижинский)
Двадцатый век – век мировых войн и политических репрессий, новых духовных и творческих исканий, не раз спрашивал художника: «Кто ты и куда идёшь?» Искусство, продолжавшее существовать «вопреки исторической правде», заставляло художника искать и оправдывать своё место на Земле. В двадцатом веке, как никогда ранее, искусство впитало в себя и отразило во всём разнообразии эсхатологические ощущения, дух Апокалипсиса, тревожное чувство близости «конца времён и народов». И если русскую литера-туру начала 19-го века можно сравнить с восторженным вдохом, надеждой на торжество красоты и гармонии, то поэзия и проза века двадцатого похожи на долгий выдох, в котором смешались боль, страх и разочарование.
Следование старой поэтической традиции (на что решаются немногие художники слова) вряд ли можно считать залогом читательского успеха в условиях современного мира, равно как и полное пренебрежение традициями (что, как эксперимент, было-таки предпринято в постмодернистском бунтарстве и вызвало больше негативных откликов). Вопрос об актуальности, современности, «подлинности» автора встал перед искусством в двадцатом веке как никогда остро. И в данной статье мы попытаемся выяснить, почему Олег Чухонцев как неординарная поэтическая личность очень важен именно сегодня, и проследить магистральные направления в творчестве поэта.
«Я оторвался от своих корней, и эта память мне уже чужая, и я уже другой... Но что же, что издалека томит, не отпускает, а кружит, кружит? Что за дикий бег? Куда летит трамвай, и жизнь, и время? Что слышит мать из тишины своей, той тишины последней? Кто ответит? Я мир искал, а потерял себя, и на годах, как на конюшне старой, замок навешен... Как копыта бьют!» («Бывшим маршрутом»,1976) – муки самоопределения слышатся в стихотворении поэта*. Пронзительно звучит его голос, с горе-чью признающий «покинутость» сада, страны – всего мира их главным хозяином – Богом:
Без хозяина сад заглох,
кутал розу — стоит крапива,
в вику выродился горох,
и гуляет чертополох
там, где вишня росла и слива.
А за свалкою у леска
из возгонок перегорелых
наркоты и змеевика
граммофончик звенит вьюнка
в инфернальных уже пределах.
Страшно мал, но велик зело,
ибо в царстве теней пригрелся,
пожирающий знак зеро.
Вот и думай, мутант прогресса,
что же будет после всего,
после сныти, болота, леса...
После лирики. После эпоса...
(«После лирики, после эпоса», сборник «Фифиа», 2003 г.)
Как типичны для литературы двадцатого века эти совсем не дантовские, но почти сартровские, – размытость «инфернальных пределов» существования человека и общества, господство «мутанта прогресса» в постиндустриальном мире. Как отчётливо в последней, неспроста стоящей особнячком строке стихотворения слышится цитируемый звукописью смысл Бродского: «Запрись и забаррикадируйся <…> от хроноса, космоса, эроса, расы, вируса».
*стихотворение написано прозаической строкой – В.К.
И как же Олегу Чухонцеву удалось выбиться из сонма талантливых, но безутешных и, увы, безуспешных воспевателей упадка и запустения? Почему его поэзия не только современна, но оценена и востребована современностью?
Здесь первым делом нужно отметить ту поэтическую искренность, выстраданность тем и сюжетов, которые для читателя являются главным мерилом подлинности поэта и чистоты его творческих намерений. Поэт без тени пошлости и усмешки, повествует нам о том, над чем другие, «модные» авторы обычно насмехаются. Раскрывая эпические картины жизни, Олег Чухонцев не предъявляет нам злую карикатуру на современность, и в голосе его нет упрёка, но есть вопрос: «Что это? причет? или проклятья?»
Несмотря на «парадоксальную лексику», специфично оформленный синтаксис (невольно напрашивается параллель с поэтами-авангардистами) и горький, отдающий постмодерном натурализм в сценах, кричащих о том, что «нет ничего ужасней вырожденья!», в поэзии Чухонцева явно просматривается связь с традициями русского стиха. Горькие сюжеты двадцатого века поэт выражает диковинным синтезом художественных средств. Его поэтический мир и культура стоят на стыке разных мироощущений и куль-тур, на границе эпох.
Так, например, в стихотворении «Южной ночью…» лирический герой, запрыгнув в вагон поезда, видит за собой пальмы и море, как образы чужбины, но пульсирующая «брачным огнём» даль вдруг приобретает облик «родины-мачехи», «дома на сваях», «мамалыги с сыром». И тогда из потока сознания автора, где боль ностальгии сменяется «тщетой» скорого возвращения, вырываются ключевые: «Кто уехал, тот и останется», «Я не из этой страны, а из этого века // как сказал мне в Париже старый зек Сеземан». С первой строфы мы чувствуем напряжение, которое передаёт «синтетичная» лексика: «запахи роз и хлорки», фосфоресцирующий мрак, «летучий прах».
А в стихотворении «По гиблому насту…» лирический герой рассказывает о своём местопребывании в манере Лермонтова, возвращаясь к поэтической традиции:
По гиблому насту, по талой звезде
найдешь меня там, где не будет нигде.
Есть дальняя пристань, последний приют,
где скорби не знают и мертвых не чтут.
На поэзию Чухонцева был наложен негласный запрет, его первые публикации сопровождались травлей в печати, его творчество казалось совершенно чуждым советским представлениям о поэзии. Лишь немногие критики (С. Рассадин, Г. Красухин, В. Кожи-нов, С. Лесневский) видели в произведениях Чухонцева не только безусловный талант художника слова, но и будущее русской поэзии. Впервые Чухонцев был опубликован в журнале «Дружба народов» (1958, № 11). Затем, В 60-е годы поэта периодически публиковали в журналах и альманах «День поэзии». В 1960 году поэт выпустил сборник стихов «Замысел» («Литературная учёба», 1994, № 3). В 1976 году выходит книга «Из трех тет-радей», в начале и середине 80-х годов (период наибольшей творческой активности по-эта) появляются вторая книга – «Слуховое окно» и третья – «Ветром и пеплом». В 1997 году вышло более полное собрание стихов Чухонцева «Пробегающий пейзаж», а в 2003 году появляется сборник стихов «Фифиа». В честь присуждения Российской национальной премии «Поэт» была выпущена книга «Из лирики» (М.: «Время», 2007).
Вот и мы, ты и я, мы не знаем по счастью своих путей,
но посудина наша двухпалубная твёрдо держится расписания,
зная в точности, как на смену Рыбам движется Водолей,
так и сроки нашего пребывания здесь и конечного расставания.
(«Эти тюркские пристани-имена…», сборник «Фифиа», 2003 г.)
Наступивший двадцать первый век открыл перед нами новые перспективы. Бунтарская свобода в искусстве постепенно пошла на убыль, стало больше разговоров о воз-вращении к духовному опыту прошлого. Как бы кто ни относился к этому явлению (одни считают это финалом вырождения человечества и абсолютным признанием немощи со-временного искусства, другие опасаются идейного отката назад, который способен остановить прогресс и вернуть пережитки истории), однако, на смену громким и нередко вульгарным возгласам о «конце истории» приходит переосмысление духовного и исторического опыта.
Окончательно поверить в то, что выхода из тупика нет, нам не позволяют евангельские мотивы, неожиданным образом возникающие в стихах Олега Чухонцева и воз-вращающие нас к некой тайне бытия, которая не даёт человеку и миру пропасть:
Вот Иона-пророк, заключённый во чрево кита,
там увериться мог, что не всё темнота-теснота.
(«Вот Иона-пророк», сборник «Фифиа», 2003 г.)
Эти строки обращены к двадцать первому веку. Надежда и «благая весть» возни-кают там, где нет готовых ответов, нет утверждения правоты фиксированных идей и представлений, нет и огульного отрицания, но есть трезвый ум и глубоко чувствующее сердце человека, которым дана возможность выйти «из вероятий в правоту». Это некая вечная тайна, благодаря которой возможен и новый поиск, и продолжение истории – и потому основополагающую тайну бытия (для кого-то это Бог, а для кого-то – природа, фатум) разгадывать нельзя.
«Ты, может быть, сам не без тайны, // но, к счастью, её не постиг» – к такому заключению приходит Чухонцев.
Мода на безысходность проходит, но каким становится взгляд человека двадцать первого века на искусство и на саму жизнь? На вручении национальной литературной премии «Поэт» 24 мая 2007 года Олег Чухонцев затронул эту тему в своей речи: «… я привык смотреть на предмет, ища в нём и другую, скрытую от глаз половину, и возможно по этой причине всегда опасался сугубой определённости в вещах заведомо амбивалентных, особенно там, где попахивает идеологией. Эта двойственность видения, вернее сказать, целостность, и есть, мне кажется, основная черта любого художественного текста, поэтического в особенности, и внутреннее зрение — единственный орган, дающий возможность её носителю ориентироваться в пространстве, пребывая вещью в себе».
«Синтетичное» (в философском и культурном смысле) начало двадцать первого века обращается к диалектике и видит мир в многообразии сложных форм, появляющихся в сочетании противоположностей. Избегая идеализирования, постулирования и строгой категоризации наблюдаемых явлений жизни, художник двадцать первого века предпочитает осторожно работать с принципиально новыми качествами бытия, которые раскрывает ему мир. В этом отношений Олег Чухонцев покоряет нас «правотой», которая не отменяет «вероятий».
«Трудно найти в русской поэзии, особенно ХХ столетия, такие стилистические краски или приемы, которые не были бы замечены и применены Чухонцевым в поэтическом деле, — с чувством их уместности в конкретном тексте. Он не присягал на верность никакой готовой эстетике, но ничего и не игнорировал: всё живое и более или менее достойное замечалось им и естественно адаптировалось к собственному письму. Сохраняя уникальный голос, Чухонцев переплавил в личном поэтическом тигле множество разно-родных и характерных для современной поэзии примет: интерес к необработанной, бытовой речи и тягу к бесконечно ветвящемуся синтаксису, опыты моностиха и примеры гигантских повествовательных структур, полицитатность, пересыпанную каламбурами и палиндромами, и воздушную легкость верлибра, реабилитацию заезженных размеров и сложную строфику…» — очень верно отмечает Артём Скворцов а статье «Энергия самовозрастания».
Но если говорить о вере и о личных ценностях, присущих каждому истинному художнику, то для Олега Чухонцева таковыми являются свобода, познание действительности и верность себе.
«Пусть каждый живёт по своим часам — через полвека сверим. Не прогибаться и не зарываться. Всеми силами отстаивать отдельность и суверенность своего существования. Никого не учить и у всех учиться. Быть памятливым и благодарным — друзьям, близким и тому, кто за правым плечом» — говорит поэт.
Несмотря на продолжавшуюся в 70-80 е годы травлю в печати, непонимание и отказ в читательском участии, Чухонцев продолжал писать «в стол». Признание критиков и читательский интерес пришли к поэту только в середине 90-х годов. Но какие силы поддерживали речь, когда не давали права голоса?
Кто был для единого слова рождён,
пусть ветром и пеплом развеян, но он
как кочет туда безголовый взлетел,
а это, скажу вам, не худший удел.
(«По гиблому насту…», 1989 г.)
Современный человек, уставший от жёстких правил рынка и прогресса, утративший чувство «отчего дома» в мире, где люди почти сравнялись по правам и обязанностям с машинами, испытывает потребность во внутренней силе – силе духа, в неизъяснимом, но ясном ощущении своей индивидуальности, в неторопливой беседе с внутренним и внешним миром. Не отрываясь от бытийного контекста, не надевая ни розовые очки, ни чёрные, поэт Олег Чухонцев предоставляет читателям возможность видеть мир и людей с чувством эмпатии по отношению к ним. Во время чтения перед нами возникают образы из разных «континуумов», но не появляется ни малейшего чувства их эклектичности.
В стихотворении «...А в той земле, где Рыбинское море», которое является ярчайшим примером «метафизического» взгляда на течение времени в стационарности моря-бытия, образцом медитативного размышления над историей, соседствуют теплоходы, крестьянские двуколки, Ной, фрески, купола, Вавилон, Страшный суд, серпы-молоты и герб, стропила и колокольни. «Плывите, корабли, путями века» - призывает поэт, в созерцании которого печаль о прежней жизни, «что под воду ушла», сменяется стремлением к преодолениям и свершениям (почти в духе Петра I).
В статье «Внутренние пейзажи Олега Чухонцева» Владимир Козлов пишет: «Об-раз воды у Чухонцева в полной мере раскрывает свою связь с образом времени. Это время «не знает своих берегов». Состояние затопленности, время разлива, паводка — для Чухонцева это универсальное время. Оно перерастает в мифопоэтическую ситуацию, в которой постоянно пребывает мироздание. Это особое время, когда то, что, казалось бы, должно принадлежать человеку по праву, ему на деле не принадлежит — он довольствуется тем, что «то вынырнет куст, то труба прорастёт». Вода — топит, время — скрывает суть, устанавливая для человека предел познаваемости».
Поэтический взгляд Чухонцева не только ретроспективен – удивительны по красоте и неординарности мысленные наблюдения прошлого над будущим:
«Как странно, однако, из давности лет // увидеть: мы живы, а нас уже нет». При кажущейся абсолютной неразрешимости диалектических «смесей» из пёстрых красок меняющихся дней, из тысячелетий перевоплощения старых форм в новые, поэт выносит собственные вневременные архетипы человека – «дегустатора октав» (музыканта и поэта), мореплавателя, исследователя, царя и убийцы. «Личины меняя, он тот же, что был // Амо и Арсений под сению крыл».
Наступает время союза «полюсов»: Севера и Юга, Востока и Запада, уверенности и сомнения, разума и сердца. Это время услышать и прислушаться, думать, не пренебрегая чувством и не теряя хода мысли. Ощущение личной свободы находится в тесной взаимосвязи с чувством сопричастности к нынешним и предшествующим поколениям, и потому поэт раздумывает:
Когда бы знать, зачем свободой
я так невольно дорожу,
тогда как самому — ни йотой —
себе же не принадлежу.
(«Чаадаев на Басманной», 1968)
У каждого творца своя формула успеха, своё «благодарное время» триумфа, которое, к счастью, наступило для Олега Чухонцева при жизни. Его книги продолжают издаваться, пользуются успехом читателей и заслуживают симпатии критиков. Пронесённые через годы ненужности поэтические труды нашли своих многочисленных отзывающихся всем сердцем читателей. И это служит прямым доказательством того, что двадцать первый век опроверг прежние страхи и возгласы о смерти искусства. Нам предоставлен шанс идти в новую эру, не начиная всё с нуля, но (перефразируя Ньютона) взлетая с плеч титанов, имея за собственными плечами богатейший опыт традиций и отступления от них.
Пожелаем Олегу Григорьевичу Чухонцеву здоровья, долгих лет жизни и новых вдохновенных стихов!
Друзья дорогие, да будет вам в мире светло!
Сойдёмся на зрелости лет в одиночестве тесном.
Товарищи верные, нас не случайно свело
на поприще гибельном, но как и в юности честном.
(«Мы пили когда-то…», 1977)
<2012>