ВОЗВРАЩЕНИЕ
Молчанием встречаешь ты меня,
забытая, застуженная роща,
ветвей обломанных сухие мощи
бросая под ноги на склоне дня.
Немых стволов не вылитую грусть
я принимаю с нежностью покорной;
на белом снеге силуэтом чёрным
стою, забыв о времени, и пусть
холодный сумрак зимних вечеров
не лучшее лекарство от унынья,
но ты меня врачуешь и поныне,
вернувшуюся под отцовский кров.
1998
* * *
Закружила метель, завьюжила
по усталым дорогам зимы,
заметая память о суженом,
и уже в полудрёме не мы,
а другие счастливые нежатся,
и не нас задушевная нить
тайной встречи опутала снежностью,
и не нас будут люди судить.
1997
ЗАБЫТОЕ ГНЕЗДО
Гнездо воронье
шаром обветшалым
качается печально на ветру;
меж голых прутьев
только ветер шалый
уныло шарит,
и в пустом дому
и грустно, и темно,
и никому
уют уже не нужен
запоздалый.
1996
ВЕСЕННИЙ ХОРАЛ
Восходящего сонного солнца косые лучи
осторожно коснулись атласных берёзовых клавиш.
Среди рощи стоишь, благодарно Создателя славишь.
Еле слышная песня в небесном хорале звучит.
Грустный треск оживающих, за ночь промёрзших ветвей,
свист синицы, сосульки подтаявшей чистая звонкость,
шорох талого снега, ажурного льда синеломкость –
хор созвучий, разбуженных утренним взмахом лучей.
Распускается парусом синяя роза ветров,
и поют светоносные трубы органа Эола,
и ликует душа, выводящая тихое соло,
и заветное слово летит с золотых облаков.
1996
* * *
Нам только снится,
только ночью снится,
как будто мы летаем над землёй.
Глазами цвета синей медуницы
за нами кто-то смотрит. И порой
мы слышим звуки речи непростые
и безнадёжно силимся понять.
К нам снизойдя по милости, не Ты ли
пытаешься нам важное сказать?
Надеешься, что наши уши слышат,
что с глаз слепых упала пелена.
И вязью звёзд небесный полог вышит,
сияет розой полная луна.
Душа, покинув тела тесный кокон,
трепещет над пылающим цветком.
Ей опостылел без дверей и окон,
закрытый наглухо телесный дом.
Но Ты есть дверь, и слово оживает,
и семя прорастает из земли.
А сердце, словно рана ножевая,
кровоточит грехами и болит.
1996
НА ДАЧЕ
Памяти отца, военного лётчика
Николая Ивановича Крылова
Всё, как и прежде, только нет отца,
в дровянике убавилось поленьев,
косят ступени старого крыльца,
да огород в унылом запустенье.
И яблоня с изломанным стволом,
его рукой замазанная глиной,
по-вдовьи опустила под окном
печальные узоры веток длинных.
А в доме среди высохших цветов
его лицо с парадного портрета
устало спорит с блеском орденов,
для праздника победного надетых.
Когда-нибудь другие времена
развесят в доме новые портреты,
и по углам чужая тишина
хранить устанет старые секреты.
Но остаётся где-то среди звёзд,
на нестареющих небесных поворотах
к далёкой памяти потомков тонкий мост –
вираж его последнего полёта.
1996
ПОЛЁТ
Горячий след высотного полёта
прорезал небеса.
Качают крылья юного пилота
на огненных весах.
Закатный луч блуждает тонкой стрелкой
по скоростной шкале,
и кажется проблемой слишком мелкой
забота о земле,
когда тебя коснулась беспредельность
заоблачных миров,
где счёт идет не дней недельных,
а световых годов,
где звёзды дальние, как будто рядом,
купаются в лучах...
Остались капли розового яда
на синих небесах.
1998
НАКАНУНЕ
Последний летний день порадовал теплом.
В лесу истомой дышит каждый листик.
Усталая пчела прощается с цветком,
его тычинки нежной лапкой чистит.
Паук на длинных ломаных ногах
на пень забрался, как на пик Алтая,
и задремал; в своих паучьих снах
он паутиной небо оплетает.
Померкли краски. Только солнца шар
весь день горит, горит, не уставая;
в своей печи готовит миру в дар
огромный круг земного каравая.
Уж скоро подрумянится пирог
хрустящей корочкой осенних листопадов.
И, как всегда, придёт блаженный срок
воспоминаний – грусть и радость рядом.
1996
* * *
Среди испуганных берёз
шныряет беспризорный ветер
и воет, как голодный пёс,
да в перепутанные сети
увядших трав бросает лист –
прощальный знак былого лета,
и лист лежит, как солнце, чист,
печален, как слова сонета.
Я не грущу о прошлых днях:
мне жёлтый лист врачует раны.
В осенних сказочных краях
я – дома. Рощи запах пряный
меня бодрит, и ветра вой
моей души не надрывает,
и солнце луч последний свой
мне как подарок посылает.
1996
* * *
А всё-таки в деревне хорошо,
когда унылый дождь в окно стучит
и, безнадёжно потеряв ключи,
привратник неба далеко ушел
за мутный горизонт.
И с вечера не топленная печь
чуть теплится.
Я собственным теплом,
разбуженная будущим стихом,
ещё немую, но живую речь
пытаюсь отогреть.
Мне хорошо от стынущих дождей,
шуршащих струй и мокрого окна.
Забытая в деревне, я одна.
Надеюсь, что потерянных ключей
привратник не найдёт.
1996
* * *
Синица с пухлыми щеками
под озабоченную трель
всплеснула крыльями-руками,
когда, открыв с веранды дверь,
я потревожила заботы
пернатой жизни. Только я
на пересвист пугливый: «Кто ты?»
сказала ласково: «Своя».
1996
НОЧНЫЕ МЕТАМОРФОЗЫ
Сегодня можно лечь пораньше,
стихов мудрёных не писать,
в подушку с мятою увядшей
уткнуться носом и опять
умчаться в тот забытый сон,
где кошка Мурка когти точит
о старый коврик, патефон
усталым голосом бормочет
и абажурный полумрак
скрывает бабушкин лежак.
А сон в обнимку с темнотой
сгущает будущие тучи,
и прячусь я на всякий случай
под одеяло с головой...
Ну вот, опять двенадцать бьет,
и полог сна свернулся в точку.
Слов беспокойный хоровод
в послушную ложится строчку.
Сквозь тишины полночный звон
чуть слышно стонет патефон.
1998
НОВЫЙ ГОД
Год прокрутился пёстрым колесом
и зацепился стрелкой за двенадцать,
застыл на миг, чтоб миру показаться
спрессованным в одно мгновенье сном.
Сквозь этот сон из памяти ко мне
приходят пережитые мгновенья.
Я отпускаю их без сожаленья:
истаивайте в белой тишине.
И только лиц любимых хоровод
я оставляю для застольной встречи.
Пусть будет добрым новогодний вечер...
Но дрогнули предательские свечи,
и скорбным дням открылся новый счёт.
1997
КОГО ПОПРОШУ?
Не вижу ничего… и ничего не слышу.
К оконному стеклу приник усталый лоб,
а за спиной прощальным стоном дышит
последним спазмом сдавленный озноб.
Уходит мама… Позднее сиротство
таится в ожиданье по углам
и примеряет по моим плечам
суровые вериги первородства.
Но время беспощадное на убыль
склоняет лика скорбный поворот.
Чуть шевельнулись спёкшиеся губы:
– Молись за всех... Приходит твой черёд.
И я молюсь. Ты слышишь? Я молюсь.
Передо мной родных и близких лица.
Кого из них я попрошу молиться,
когда с тобой на встречу соберусь?
1998
ГОЛУБОЙ ЛОСКУТОК
– Подари мне платок,
голубой лоскуток, –
пела дама в старинной накидке,
а слепой старичок
под дрожащий смычок
подставлял непослушную скрипку.
В переходе метро,
под рекламой бистро
двух фигур иероглиф впечатан,
и печали тавро,
как преданье, старо –
на глазах, на плечах, на перчатках.
Чья-то мать, чей-то дед
через несколько лет,
может быть, у чужого порога
в остывающий след
невесёлый привет
бросят нам перед дальней дорогой.
И останемся мы
в окружении тьмы.
Что мы в этой юдоли забыли?
Нас от горькой тюрьмы
и суровой сумы
сберегут лоскутки голубые.
1996
ПЕРЕД КРЕСТОМ
Я пришла на исповедь к Христу
обветшалой, сгорбленной каликой
и в толпе таких, как я, – безликой –
поклонилась горькому Кресту.
И как будто не было веков:
снова я на страждущей Голгофе.
Вижу горем вычерченный профиль,
материнский траурный покров.
Вой толпы: «Распни его! Распни!»
надрывает стынущую душу.
Матушка, ты вопли те не слушай:
что творят, не ведают они.
Ведь распятый, но живой Христос,
обречённый ими на закланье,
всё простил… Но древнее преданье
задаёт мучительный вопрос.
Где была я в тот безумный час,
распростёртый в два тысячелетья?
Не меня ли сыромятной плетью
полоснул по сердцу крик: «О нас –
тех, кто будет жить в двадцатом веке,
попроси Отца о человеке,
что стоит перед Твоим Крестом!»
1997
ХИТОН
Я сошью себе хитон свободный,
поясом суровым подвяжусь,
по пустыне, серой и безводной,
я пойду, оплакивая Русь.
С раскалённой крыши Назарета
лист оливы ветер принесёт.
Из страны берёзовых рассветов
в Палестину странница идёт.
От степей ковыльных и полынных,
от бескрайних северных снегов,
от таёжных троп, безмерно-длинных,
поклонюсь мощам святых отцов.
По словам: «воздастся – лишь просите»,
я на север молча оглянусь
и у гроба, где лежал Спаситель,
упаду, отмаливая Русь.
1998
ПРИЗЫВ
Все прежде перепетые слова –
пороги перед главным водопадом.
Я слышу шум его.
Он дышит где-то рядом.
От силы вод кружится голова.
Как полководец, медлю перед боем.
Закрыв глаза, вхожу в Единый ритм.
Дыханье космоса без человечьих сбоев
о вечности со мною говорит.
А я тяну... По слабости земной
выгадываю лишние мгновенья,
боюсь, что между вечностью и мной
маячит кто-то осторожной тенью.
Труба устала звать:
– Не медли! Нет времён!
Ряды звучащих струн давно готовы.
Горит набухший светом небосклон,
и рвётся в мир моё живое слово.
1998