На улице, название которой не имеет значения, в стареньком пятиэтажном доме, ютящемся между нескольких подобных ему, в одной из комнаток тихой квартиры с низкими потолками и непрочными стенами, покачиваясь в ветхом кресле, дремал очень старый человек. Как это нередко случается с людьми его возраста (а было ему без малого восемьдесят), он в дреме разговаривал сам с собой. И внимали этому наборматыванию, пожалуй, лишь – приглушенный свет ночника, да – столик с перевязанной ножкой, да – отражение дремлющего старика, колеблющееся в большом, неизвестно каких времен, зеркале, расположенном между стенкой и окном.
Но чувствует мое сердце, что по мановению каких-то чудесных (неведомых) сил, к словам дремлющего дедушки сегодня доведется прислушаться и нам, потому что с них начинается эта сказка:
«…опять я вижу этот странный сон… Он никогда меня не пугает и не настораживает. Напротив, я с нетерпеньем, жду его наступленья!... Вот… вот(!) я слышу негромкие папин и мамин голоса, теплый смех… и – опять тишина… Я жду продолженья сна, как ждал когда-то в раннем детстве наступление утра… О, я рождение каждого утреннего луча приветствовал душой, словно праздник!... И вот что печально!.. – разменяв очередной десяток лет, в реальности, я почти потерял эту детскую доверчивость к окружающему меня миру… Я уже не верил, что праздник жизни вновь соприкоснется с моей душой…
Но я – ошибался! Он обо мне никогда не забывал – мой добрый волшебник – светлый праздник моей жизни!.. Он вернулся ко мне, прилетев в страну моего воображения, в мир моего одиночества он впорхнул чудесным светом!..
Перед моими глазами проносятся разноцветные искры, мишура, брызги конфети…
А вон – проскакала – пропрыгала милая собачка, которую я нарисовал на отцовском очечнике, когда мне было всего-то пять лет отроду… Мне это кажется или я впрямь шепчу ей: «Ава! Авка! Ты узнала меня?» А она лижет мое лицо, трется о щеку, оставляя на ней разноцветные кляксы! И с радостным лаем уносится вслед за вихрем конфети… Так хочется помчаться за ней, и за этим цветным вихрем, превратившись в розовое облачко пара или в летучую каплю росы, в искринку, дождинку или ветерок!..
Но на этом месте сон мой всегда обрывался – испарился он и в этот раз…
Я открываю глаза и вижу свою комнату, плед на коленях, свои беспомощные руки… упавшую на пол трубку… И почему это она все время падает, когда я сплю? Вот ведь в чем вопрос…»
Старик пробормотал эти слова, все еще находясь в полудреме…
А за видавшим виды диваном, пропахшем канифолью и табаком, у стенки притулились и переговаривались двое.
Они вели между собой беседу, точнее – удивительный разговор и при этом оставались незаметными даже для пронырливой, везде снующей пыли – непрошенной, но повсюду вхожей гостьи. Кстати, эта особа считает себя прирожденной танцовщицей, особенно, когда ей выпадает возможность покружиться в свете непогашенного по чьей-то рассеянности ночника.
Но нынче - сказка вовсе не о ней. И поэтому вернемся к двоим ведущим беседу незаметно и осторожно. Так вот – только ночной мотылек, прильнувший к оконному стеклу, смог догадаться об их присутствии и задумался над тем, что один из них поразительно напоминает своими замедленными жестами и длинным кружевным одеянием, персонажа всем с детства знакомых сказок. Этот мотылек очень любил сказки, и считая для себя большой честью лицезреть героя некоторых из них, прижался всем тельцем к стеклу и шелестел крылышками, отчего получались тихие полуслова-полушепот: «Пьеро!… Пьеро!..»
Но двое, один из которых действительно был грустным Пьеро, а другой, как это заведено – полная его противоположность, не заметили мотылька и его нашептываний. Они самих себя не замечали – настолько важно было им присутствовать в этот час, в этом месте!..
А старик в полудреме вновь пробормотал слова сожаления по поводу упавшей трубки…
- Дедушка всегда вслух думает, когда дремлет… - прошептал Пьеро очень взволнованно своему ссутулившемуся взъерошенному товарищу.
На что тот, тряхнув рыжей шевелюрой недовольно буркнул в ответ:
- Ты две тысячи раз повторял мне эти слова, как будто я и без тебя этого не знаю!
Но еще разок тряхнув волосами и став на минутку вылитым Томом Сойером, мальчишкой-сорвиголовой, он тотчас же смягчился. Пожалев о своих словах, попытался успокоить друга:
- Пьеро, мой Пьеро, ты натянут как струна. Успокойся, - ну нельзя же так…
- Пожалуйста – тише!... тише!... – испуганно и совсем тихо зашептал Пьеро:
- Ты же знаешь – если он проснется – мы опять исчезнем… А так хочется, так жизненно важно поглядеть на него, быть с ним! Ведь он не может без нас, а мы без него и подавно!..
В огромных глазах Пьеро замелькали искорки и по щеке его скатилась крупная горячая слеза… - он всегда плакал – и когда грустил и когда радовался и даже когда ни о чем не думал.
- Ну не бойся… - дедушка же плохо слышит… - вновь попытался утешить его рыжий мальчишка.
- Я… я не боюсь – ответил Пьеро, вытягивая из рукава такой белый платок, что его рыжеволосому сотоварищу показалось, будто в комнате на миг стало светло как днем…
- Я не боюсь… - продолжил Пьеро, промакнув слезу уголочком бескрайнего платка - … просто я очень… очень… люблю дедушку. Люблю!... Вот и все.
- А вот и как раз не все! – неожиданно быстро-быстро залепетал рыжий. И, вдруг, превратившись в Петрушку, заверещал:
- Люблю – не люблю – ой – ду – да – ри – ду – да – ру…! Любовь зла – полюбишь – перелюбишь! Пэк – тик – так… трак – брык – квак! Чив – чи- ри – сплюнь – замри! Фьют – турри – брам – ш вобсельбрас… - вот и не все – как раз!..
- Тише… тише!... – тщился утихомирить его Пьеро, но тот и не слышал умоляющих слов – таков Петрушка.
И тогда Пьеро решительно стащил через голову свой балахон, и накинул его на разбушевавшегося приятеля. Тот час же что-то вспыхнуло, ухнуло, во все стороны посыпались синие искры, и … наступила тишина и темнота.
В этой темени теплился лишь один неяркий огонек. Это в дедушкиной трубке сам по себе затлел табак. Его приятный аромат неспешно наполнил комнатку, пробрался в ноздри старика и тот, чихнув, проснулся.
- Почему… это… - так темно?... – удивленно спросил он у своего отражения в зеркале. Но отражение лишь повторило движения его губ и также как он потерло слабой рукой щеку…
- А вот, Вы и попались, Сударь мой! – засмеялся дедушка, глядя в смущенные глаза отражения: - …Вы снова все перепутали. Ведь вы должны были потереть рукой совсем другую щеку!.. Ну, право, Сударь мой, Вы рассеянны совсем как ребенок! Как Вы могли забыть такую простую… элементарную, скажу я Вам, вещь!..
Застигнутое врасплох отраженье нерешительно поднялось с кресла по ту сторону зеркального проема и, подойдя вплотную к обрамляющей зеркало затейливой резьбе, виновато проговорило:
- Дык… я… вить… это – не вещь… Просто очень мне нелегко, хозяин… понимаете ли, очень трудно мне вот так… - быть и… не быть – все времячко – каждый день!.. Эх, мне бы к Вам войти, поговорить бы хоть разочек по душам на вашей-то стороне – ан нет – нельзя… Я же вить – не настоящий.
- Да оба мы – не настоящие… - грустно сказал дедушка и, кряхтя, потянулся за курительной трубкой.
Но та, вдруг ожила и отскочила от тянущейся к ней стариковской руки, словно ошпаренная, недовольно прошипев:
- Хочу и пыхчу – пыхх – ччу… пых – пыххх – ччу! Потому – ш – што – настояш – шая!..
- Ишь ты» Настояшая! – передразнил ее старик и тепло рассмеялся: - Ну вот – уж и трубки от рук отбились!.. Что же это творится- то такое!.. Эй, сердешная, а ну – воротись… Я ж не кусаюсь и не бранюсь.. аль не веришь?..
Трубка замялась, задумалась, крякнула, но все ж таки нехотя, боком, подплыла к его лицу и повисла в воздухе.
- Ну вот – и то дело – пробормотал удовлетворенно дедушка и, улыбаясь, добавил:
- Повисишь хоть и то приятно на тебя поглядеть. А то в прошлый раз устроила тут карусель-канитель – замучился тебя ловить – видать решила, что ты не трубка, а - белка в колесе… Успокойся, родимая, - не балуй, сердешная, не шали…
Трубка смягчилась… Она явно была польщена сердечностью своего хозяина. Может быть поэтому, дым, который она из себя выпускала, стал из серебристого – голубоватым и от этого еще более душистым.
- Вот вить как оно… - улыбнулось отражение: - Всякая животинка к ласке доверчива!..
Дедушка молча кивнул ему в ответ и решил еще немножечко подремать…
- Ну, вот. Дедушка дремлет и мы – опять с ним… - выдохнул Пьеро. Выглядел он таким худеньким в одной кружевной рубашке с оголенными по локоть руками, таким он выглядел несчастным, что Петрушка, вновь превратившийся в мальчишку, оробел.
Ему стало настолько жалко своего друга, себя и весь мир… Он даже, забыв о том, что не умеет плакать по-настоящему, уронил парочку картонных слез на распластавшийся по полу балахон Пьеро.
И слезы, коснувшись ткани, вдруг превратились в два настоящих (!) мокрых пятнышка.
- Ну что ты, глупый, не плачь, - расстрогался Пьеро: - меня не надо жалеть, ведь я радуюсь тому, что дедушка отдыхает… Ну, что ты… А ну-ка – улыбнись! Ну же!... Смотри, - а у моей одежды теперь есть глазки!..
- Да уж…какие это глазки… - смущенно пролепетал мальчишка: - Это просто мои слезки!..
Ему уже стало легко-легко и хотелось взлететь, словно птичка.
- Только не превращайся в воробья! – заволновался Пьеро, угадав его чувства и намеренья:
- А то не увидишь самого интересного – это – раз, а два – не произойдет самое главное!..
- Да я знаю – у – у, чу – чив – чи – ри – чу … я тоже, как и ты, чув – чив – ры, хочу – чур – чу – настоящим стать, мой друг Пьеро – о – о чру – чви – ро – защебетал все же по воробьиному неугомонный.
- Может быть и станем – только – тишше – тише – а то так и станешь настоящим, но … только лишь – воробьем!..
Полуворобей-полумальчишка, от смущения и надежд покраснел и, перевоплотившись в полненькую девочку, стал старательно вплетать в русую косу струйки ночного ветра…
Он не мог вести себя иначе – таким он был создан – ему как воздух нужны были постоянные перевоплощения…
Но, от полнейшего перевозбуждения, он совершил с собой что-то совсем уж несообразное – стал сухонькой, ворчливой старой девой аристократических кровей. И начал напутствовать:
- Ах, Пьеро, мой бедный мальчик, вы так бедны, дитя мое, вы бледны, словно приняли… яду!.. Вы непременно должны как можно больше и дольше спать, есть, дышать и гулять!.. Но помните – только не за счет излишней ходьбы, гульбы и хворобы!.. Ах, как вы бледны, - у меня такая ранимая душа, - я просто заплачу или… умру, если вы сейчас же не начнете есть, дышать и гулять!..
Пьеро положил руку на плечо друга и тихо, но серьезно сказал:
- Ру, я тебя очень хорошо понимаю… Тебе тяжело от переизбытка чувств. Но, пожалуйста, постарайся взять себя в руки, - стань собой самим, - сейчас это очень важно.
И Ру стал самим собой: худой, с черными и гладкими как смоль волосами, он был очень похож на мальчика-скрипача из какой-то легенды без названия, начала и конца… В его миндалевидных, зеленых глазах отражалась ночь и тишина, а за его правым ухом притулилось ярко-фиолетовое перо, на кончике которого застыла капля алых, как кровь чернил.
- Если я буду настоящим… - тихо сказал Ру:
- Я напишу о… расскажу о…
Но он не успел договорить. Ослепительный балахон Пьеро засиял и взмыл под потолок, взмахнув рукавами, словно чайка крыльями.
Из одного рукава выскочила пятнистая такса со стрекозиными крылышками и утиным хвостиком и с шумным выдохом упала на ладонь Ру, став взъерошенной мокрой сойкой.
Комната наполнилась невыразимым всепроникающим светом. По стенам, словно бой старинных часов, загуляли громовые раскаты. Оконное стекло разлетелось в многоцветные водяные брызги.
А через оконный проем, словно сквозь портал древнего замка, ворвался свежий ветер.
Квартира преобразилась в бескрайний светлый зал. И, окруженный живым облаком стрекоз, мотыльков и ночных бабочек, по залу промчалась великолепная колесница! Жаль, - никто не успел рассмотреть её толком, потому что промчалась она быстрее молнии!
Но, все поняли – чудо свершилось! – Сама Королева Ночи промчалась в волшебной колеснице из бесконечности в беспредельность, подарив им всем, и нам, разноцветные брызги конфетти, родные голоса, теплый смех и многое-многое другое, что и словами-то невозможно описать!..
И… тут… - я проснулся.
И, очень ясно помня свой чудный сон, решил, что, когда вырасту – обязательно стану писателем… вот только бы стереть со щеки капельку чернил, чтобы мама не ругалась. Хотя вряд ли это получится, ведь оставила ее на моей щеке Волшебница – Ночь, а значит – эта капелька – зачарованная, и, расчаровать ее может только какой-нибудь волшебник. Вот.
Я уже в глубине души стал подумывать о том, - а не поделился ли дедушка из моего сна частичкой своей жизни со мной?.. Только подумать! – Его жизнь чуточку воплотилась во мне!.. И тогда – это уже совсем не сон…
Но такие мысли долго не задерживаются в детской голове. Вот.
Рассуждая так разумно, я бережно потер щеку с чернильной капелькой, бормоча нараспев: «…Только волшебник… какой-нибудь Волшебник!..»
- Ах, ты мой сонный принц! Все фантазируешь, да к тому же вслух! Глупенький…
- А?! Что?.. Ух! Мама, это ты!.. А почему же я глупенький?..
- Да потому, что лучший волшебник - это мыло!..
- Мыло?..
- Мыло.
- Честное слово?..
- Никаких слов! А, ну-ка – сон с глаз, умываться, чистить зубы и – в школу!..
Орудуя зубной щеткой перед зеркалом в ванной комнате, мне оставалось только грустно вздохнуть: «…Вот так всегда – только захочешь по-настоящему стать волшебником, писателем или еще кем-нибудь, а тут вдруг мама придет и напомнит, что «не боги горшки обжигали»!..
- А все-таки, она у меня, очень хорошая - моя мама!..
Вот и поразительно знакомый голос в моей голове подтверждает это:
- Именно так – правильно! Ты – чрезвычайное приключение!.. А мама – твое необычайное умирение…
Мама раму не помыла, но зато ребенку мыло на ладошку положила, и сказала строго: «Мой уши, нос и даже щеки, а к тому же лоб и ноги…»
И - ребенок чистым-чистым в миг один вдруг стал, но жаль, что в душе он трубочистом был – такая вот печаль!..
Рик – тил – турри – риф – ти – та! Пусть пройдет эта беда!..
Ну и нам с Пьеро пора
Улетать в рассветный дощщь…
До свиданья, друг. Ура! –
Снова в школу ты идешь!..
Торопись- ка поскорее
Стать умнее и добрее,
Чтобы всем сказать о нас…
Чтоб жить каждый день и час!..
Чур – чеврил – чу – ра – чар – чвас…
Вот и все теперь как раз!