Сто лет стоит хранителем огня наскальный сторож – пасынок Гольфстрима.
И Северу весь век не изменял без лишних споров город, съевший зиму.
Она забилась в панике опять, срываясь криком в холод полуночный.
Зимой часы и чайники кипят… А ночь и в полдень уходить не хочет,
а ночь ступила за Полярный круг, а снег – не мел – чернеет, отступая,
и, стиснув город, словно ложный круп, в нём онемела тьма, как боль тупая.
Бессонным синим небом декабря зевает хмурый Мурманск, собирая
кусочки солнца в новых фонарях - к ним жмутся сопки вдоль сырых окраин.
Пропал из виду блудный Жёлтый Скат: в Бразилии любуясь карнавалом,
он будет женщин Юга там ласкать, оставив здешних северному шквалу.
Забывший солнце город на скале, порвав тельняшку, любит непогоду полярной ночью, сто тревожных лет храня маяк в холодных чёрных водах.
Мой милый Мурманск, где-то там, в веках, ты был под шведом — викингом рогатым,
но за корму ушедший Жёлтый Скат светил победам русского солдата,
и, за собой оставив сотню лет, ты держишь нос наперекор Борею,
твой правый борт хранит кровавый след, а левый носит ордена на рее.
Мой снежный Мурманск, с нежностью ветров моих негромких слов ровнять не нужно,
и потому московских жирных строк не хватит на троих ворон досужих,
здесь окопавшихся давным-давно... Гонясь за честью, явно не вороньей,
ты славу павшим спел без слов и нот и стал по праву песней, и не тронет
твоих седин глухая тьма времён, пока звенит, как рында, в поднебесье
морских традиций флаг, и шёлк знамён — лихой поры оборванная песня.
Мой славный Мурманск — северный маяк, и потому он лишь окреп в боях.