Сердце, вытащенное раскаленными докрасна тисками из разворошенной грудной клетки с перебитыми ребрами, никак не угомонится, лежа в новом, с иголочки, металлически-невозмутимом корпусе, огорожено оно прочным куполом логики, стеклянным ободом здравого смысла. Но нет ему сна и глади — кровь брызгами, смороженными сгустками плюется в оргстекло, затекает в прожилки и трещинки. Мышца сминается в судороге беспросветной тоски, отчаяния, озлобления, осознания собственной беспомощности. Уродливая связь сети сердца, разума и души лупит мегавольтным напряжением по расплавленным нервам с оголившимися контактами, опавшей изоляцией. И боль жестокими энергетическими ловушками обуглившийся предохранителей все еще сберегает обитую красным коробку с тумблером, отключающим электричество.
К тумблеру тянется разум — разрывы, инсульты, микроистерики, соображения без крайности и краев; в глазах искорки нездорового голубого с прожилками лилово-темного — сеть барахлит, розетка на двести двадцать не выдерживает сотни тысяч.
Ионистый запах с оттенками каких-то полевых трав: а он все говорил, что это васильковая поляна; аромат уже глубоко в ноздрях, даже где-то в подсознании, он душит, окрыляет, пугает, нежит — жуткая противоположность и диссонанс. Его привкус, оттеночность, спектр и обличье жестко въелись в подкорку, дополняя образ. И пусть в его глазах не видно было ничего, кроме твоих собственных страхов, держа его за сердце, можно было почувствовать острую, колючую пульсацию — она была живой, совсем не такой, как у тебя.
Поразительно, как заражает биением жизни любая приземленная физика. Но страшно скорее не от нее, а от кутерьмы собственных бесполезных соображений в голове; вот правда, хорошее умение — иногда не думать. Да и как там, в мозгу, только помещается этакая сладость бок о бок с полынным горьким опустошением?