(Литературная Россия от 17 июня 2016. По поводу статьи С.Арутюнова - "Мечта о поэзии без гиен..." - два номера назад)
Я разделяю сетования поэта Сергея Арутюнова , поддерживая его стремление улучшить состояние нашего сегодняшнего литературного бытия. Действительно, в советском прошлом поэзия была частью опекаемой идеологии, она проходила через ряд фильтров, не только цензурных. Это помогало оттачивать формальное мастерство любителям, неплохие даже первые гонорары толкали их на профессиональную стезю, отклики критики создавали имя, имя начинало влиять на движение литературы, обрастать премиями, по тем временам чаще всего заслуженными, во всяком случае, оправданными. Но вернуть эти блаженные и беспрецедентные в истории времена вряд ли возможно. Они не впишутся в нашу торгово-продажную, отнюдь все еще не промышленную и тем более не творческую общую атмосферу, по отношению к культуре скорее агрессивную, нежели доброжелательную. И так не только у нас, но во всем бывшем цивилизованном мире.
Хочется вернуть институт грамотных редакторов, чутко регистрирующих отклонения от принятых стиховых (и прозаических) норм? Требовать рифмы – только точной, но еще Пушкин писал в 1836 году, что любая рифма скоро будет исчерпана. И хотя она все продолжает влачить свое существование, тем не менее мало радует читателя, она вынуждена только повторяться, навевая скуку. Изобретательные рифмы можно найти разве что у опытных переводчиков, например в новых стихах Евгения Витковского, где рифму оживляет богатый словарь, заданный не банальным содержанием, в частности из области осознания фактов истории, чаще не общеизвестных. Виртуозен в изобретении рифм Алексей Бердников, создавший необозримый корпус венков и корон сонетов. Но это все – исключения. Далее, требовать сегодня регулярного размера с точностью, которая не позволит борьбы метра с ритмом, это значит - запретить дольники, тактовики, пэоны и логаэды, Это пожалуйста, но где найти редактора, который будет знать, что такое «логаэд» или полиметрическая композиция? И кто будет платить редактору хорошие деньги за то, что он будет честно отделять хорошие стихи от дурных? У нас ныне говорят, что пора восстанавливать национальную промышленность, но для этого не то что инженеров не хватает, а вовсе нет умелых токарей и слесарей. То же самое и с редакторами, включая сюда и главных редакторов, и генеральных директоров издательств, система образования таковых уже не производит.
Вспоминают стиховедов недавнего прошлого, бранят их за неразборчивость. Действительно, М.Л.Гаспаров «считал» наличные формы, приписывая им «семантический ореол», он был последовательным позитивистом, стихотворение было для него чем-то вроде насекомого для энтомолога, хотя некоторые энтомологи обожают своих жесткокрылых и членистоногих больше, чем филологи поэтов. Структурализм в поэтике сам Ю.М.Лотман признал в итоге бесплодным направлением. Если говорить о «постструктурализме», переходящем в «постмодернизм», то им предлагаемый анализ не различает добра и зла, чем бессмысленней текст, тем он удобней для научного впаривания доверчивым читателям-профанам. Из разумных филологов могу вспомнить С.М. Бонди, как тот доказывал беспомощность композиции на примере стихотворения Б.Пастернака «Гамлет», но лирика Пастернака сегодня – образец поэтического высказывания, а косноязычие признается необходим элементом «цветущей сложности» тощего содержания.
Чем хорош был советский редактор? Кроме всего прочего, он не пускал в печать «слабые» стихи. Определение не претендующее на точность, субъективное, но в нем угадывалось присутствие вкуса, не обязательно общепринятого, согласно эстетике Канта. Таким образом некоторые авторы в то время не могли осуществиться по этой причине, что дало некоторым право в постсоветское время утверждать, будто они были «под запретом». Стало уже общим местом, что так называемая «диссидентская» литература не на много обогатила нашу словесность, когда стала всеобщим достоянием. Получилось так, что прежнее, советское, устарело, а новое своей унылой новизной не совпало с чаяниями «нового» читателя, и последний углубился в собственные наушники и крохотные, но свои, буковки и точечки смартфонов. Электронная цивилизация успешно встраивает человека внутрь своего механизма.
С.Арутюнов по старинке связывает литературу, уповая на ее «профессионализм», с толстыми журналами, тогда как тон задают любители, объединенные в сетевые сообщества, где в каждом кружке свой невеликий идол. Но эта иная тема, хотя очевидно, что все сетевые фигуры жаждут воплотиться в книге, на худой конец в журнальной публикации. Распустить все журнальные коллегии было бы забавно, но для этого нет соответственного ответственного начальства. Даже на уровне упомянутого генерала КГБ Ильина, который, кстати, ничего не закрывал. Другое дело – создать свой новый журнал, не обязательно толстый и ежемесячный и там проводить в жизнь свои улучшения в области рифмовки и соблюдения размеров. Такие журналы есть, некоторые известны, беда в разрыве самых простых почтовых связей. Спасает интернет. Растет популярность журнала «Плавучий мост», я даже удивился, почему авторы, отнюдь не забытые «традиционными» толстяками, стремятся найти там себе место. Мне сказали, это потому, что здесь заметен высокий уровень публикуемой поэзии. Я готов с этим согласиться, не только потому, что, как один из редакторов, сам могу находить и предлагать интересных мне поэтов. Мне нравится отбор, который творят другие редакторы, и, если даже я не всегда согласен с чужим выбором, такая конкуренция мне по душе.
Одним из печальным моментов не самой продуктивной конкуренции является квази-политический раскол критической массы писателей на либеральных и патриотических. Они почти не взаимодействуют друг с другом, друг друга не читают. В диалог не вступают, он и не предполагается, они существуют на разных журнально-издательских площадях. Ветхий разлад западников и славянофилов ничему нас не научил. Ныне они совместно не могут создать такую критическую массу литературы, чтобы та могла занять положенное ей место в жизни общества. Но ведь это нелепая модель и самого общества, причем линия разлома уже идет по поколениям. Непонятно, чему наследовать, что брать из недавнего прошлого и что предсказывать в недалеком будущем.
Что меня умиляет в прогрессивных мыслях Арутюнова, это предложение особых полицейских процедур для оценки верлибра на нашей российской почве, какой наш, а какой не наш. Мне это напомнило о некой комнатке в советских издательствах, которую иногда по секрету показывали избранным авторам: вот здесь сидит невидимый цензор, но сюда нельзя (иногда уточнялось: разве только самому Евтушенко). Среди многих мелочей, связанных с этой инстанцией, вспомню хотя бы эти четыре строчки из моей «Детской песни» об островке: «Не пытайся тайком, тайком / Новый берег себе намыть, / Если станешь материком, / Где же лодкам подводным жить?» Сняли все стихотворение из книги с таким поводом: Вы раскрываете дислокацию советских подводных лодок»… Хочу ли я возврата цензуры? Но она никуда не уходит, даже при исчезновении цензоров, в журнальных замыслах стесняющих балагура. При отсутствии превентивной цензуры (а она всегда есть в срытом виде) возникает и усиливается в цензура карательная, порождая склоки и судебные тяжбы.
Вот и о верлибре, мало его «карать» за якобы не русское, западное происхождение, но следует принять особые превентивные меры, чтобы специально подготовленные литературоведы отсекали упадочные верлибры от жизнерадостных.
Арутюнов, видимо, солидарен с А.Кушнером, как-то заявившим в газете "Санкт-Петербургские ведомости": "Верлибр просто противопоказан русскому языку!" Но ведь русский язык – не больной, которому подсовывают вредное лекарство. И если что-то языку не подвластно по сравнению с прочими языками, то это, скорее всего, временный изъян, а не приговор, тем более не достоинство. И тут мне говорят уже полвека: а покажите примеры! Хочешь показать, отвечают: не видим и не хотим видеть. Когда огульно отрицают некую возможность изменения стиля художественной речи и не видят положительных примеров, в ответ следует сказать: как есть дурные рифмачи, так есть и дурные верлибристы. Покажите на примерах и тех и этих, на благо расцвета поэтического языка. Вот Кушнер уверяет, что современники стали хуже писать в рифму, потому что верлибристы вообще пишут без рифм. Арутюнов запоздало вторит: «Единственное, что подкрепляет верлибрическую идеологию, – низкое качество журнальной силлабо-тоники, её скучность и нелепость». Велик замах, найти «идеологию» там, где вполне древняя поэтика, русский народный стих не имел рифмы, рифму нам привезли с Запада, и она прижилась. О «шелудивости» иной современной поэзии писал еще Виктор Астафьев, имея в виду нечто более мерзкое, чем просто «мат», у него в прозе мата достаточно. Хватает мата и в прозе «молодых», которые так же легко объявляются надеждой нашей родной словесности, как и забываются после первой же публикации. Арутюнов утверждает: «Сегодня, подкрепляемая псевдонаучными выкладками, верлибристика отвоевала для себя «зону молодости», в которой поощряется высказывание обсценное, грязное, незавершённое, а нередко – с нарушением грамматических, орфографических и иных нормативов». Какие «псевдонаучные выкладки» имеет в виду возмущенный Арутюнов?
Я бы заметил, что «мата» больше в традиционных виршах, потому что сквернословие как бы разнообразит словарь, особенно если наиболее непотребное слово поставить на рифму. Верлибру мат не нужен, как и вообще уличная, бытовая речь. Ему ближе деловая речь, научные трактаты и философские максимы. И мало ли кто выдает за верлибр свое неумение оживить логику художественной мыслью. Я бы еще раз упрекнул Арутюнова в некоторой осторожности с называнием имен, у него в статье либо намеки на служебное или семейное положение («сестра олигарха» и пр.) литературного бизнесмена, либо аббревиатуры (Е.Ф.) Опасные все люди! А любой безграмотный и безадресный протест против свободного стиха я воспринимаю как анафему прозе, она же без рифмы и ритм в ней неуловим. Запретить прозу, или хотя бы запретить в ней абзацы, а то из них можно выкроить верлибр! Например,
Ф. М. Достоевский в романе « Идиот» говорит устами князя Мышкина:
«С тех пор я ужасно люблю ослов. Это даже какая-то во мне симпатия. Я стал о них расспрашивать,…и тотчас же сам убедился, что это преполезнейшее животное, рабочее, сильное, терпеливое, дешёвое, переносливое: и через этого осла мне вдруг вся Швейцария стала нравиться… Я всё-таки стою за осла: осёл добрый и полезный человек!»
Я теперь запишу этот текст «верлибром», выделив в нем характерные звуковые скопления:
Я ужАснО Люблю ОСЛОВ.
ЭТО дАже кАкАя-тО ВО мне СимпАТия.
Я СТАЛ О них рАсспрАшивАТь,…
и ТОТчАс же
САм убедиЛСя, чТО эТО
препОЛезнейшее живОТнОе,
рАбОчее, СиЛьнОе, ТерпеЛивОе, дешОВОе, перенОСЛиВОе:
и через этОгО ОСЛА
мне вдруг вся ШвейцАрия СТАЛА нрАВиться…
Я Всё-ТАки СтОю за ОСЛА:
ОСЁЛ дОбрый и пОЛезный чеЛОВек!»
Звуки распределяются так, чтобы превратить-таки осла в человека! Семантика поддержана звуком, аллитерацией. Иронический верлибр! Или вот еще пример:
(Записные тетради Ф.М.Достоевского, 1935, Academia. )...
-« Страстные и бурные порывы. Никакой холодности и разочарованности, ничего пущенного в ход Байроном. Непомерная и ненасытимая жажда наслаждений. Жажда жизни неутолимая. Многообразие наслаждений и утолений. Совершенное сознание и анализ каждого наслаждения, без боязни, что оно от того слабеет, потому что основано на [закон] потребности самой натуры, телосложения. Наслаждения артистические до утонченности и рядом с ними грубые, но именно потому, что чрезмерная грубость соприкасается с утонченностью. (Отрубленная голова) Наслаждения психологические. Наслаждения [нару] уголовным нарушением всех законов. Наслаждения мистические (страхом, ночью). Наслаждения покаянием, монастырем. (Страшным постом и молитвой). Наслаждения нищенские (прошением милостыни) Наслаждение Мадонной Рафаэля. Наслаждения кражей, наслаждения разбоем, наслаждения самоубийством. – (Получил наследство 35 лет, до тех пор был учителем или чиновником (боялся начальства) (вдовец). Наслаждения образованием (учится для этого). Наслаждения добрыми делами,…»
Попробуем, следуя за интуитивными волнами ритма записать этот текст Достоевского как «верлибр»:
***
- Страстные и бурные порывы.
Никакой холодности и разочарованности,
ничего пущенного в ход Байроном.
Непомерная и ненасытимая жажда наслаждений.
Жажда жизни неутолимая.
Многообразие наслаждений и утолений.
Совершенное сознание и анализ каждого наслаждения,
без боязни, что оно от того слабеет, потому что основано
на законной потребности самой натуры, тела.
Наслаждения артистические до утонченности и рядом с ними
грубые, но именно потому, что чрезмерная грубость
соприкасается с утонченностью. (Отрубленная голова)
Наслаждения психологические.
Наслаждения уголовным нарушением всех законов.
Наслаждения мистические (страхом, ночью).
Наслаждения покаянием, монастырем.
(Страшным постом и молитвой).
Наслаждения нищенские (прошением милостыни)
Наслаждение Мадонной Рафаэля.
Наслаждения кражей,
наслаждения разбоем,
наслаждения самоубийством.
Наслаждения добрыми делами…
...Закончу о верлибре: пишите, критикуйте, определяйте, чем плох русский верлибр Блока, Хлебникова, Н.К.Рериха и др. и чем он еще хуже у современников X., Y., Z, и т.д. И затем запретить окончательно переводить русским верлибром иностранный верлибр с любого языка. И гомеровский гекзаметр зарифмовать!
И теперь – «о воспитании», своевременная, охранительная мысль у Арутюнова. Известно, что «воспитание» нового поколения в концепции «образовательных услуг» нашего (чем оно – «наше»?) Минобрнауки (какое зловещее ископаемое обозначение!) отсутствует. Педагог в роли официанта. Поможет ли здесь поэт как поставщик «поэтических услуг» пытливому юношеству? Звучит, как «любовные услуги»! Русская литература ХIX поставила свои воспитательные услуги советскому обществу ХХ века, до определенного предела она спасала и оправдывала это общество. Стремление отдалить эту классическую литературу от народного образования сегодня несколько сдержано здоровым сопротивлением народа (именно!). Еще более дидактической, нравственной, назидательной была русская литература XVIII века, века просвещения, потому понятна тяга к этому прошлому опыту. Но сей мир с отбитыми либерализмом почками чурается назидания, воспитания, совета. Потому поэзия сегодня в широком смысле слова, не столько должна быть воспитанием, сколько «испытанием», лабораторией совести и ума, и еще и прежде всего – поэзией самой по себе, без надежды на помощь то ли высших сил, то ли занятого своим делом государства.