Не изгнан, но был брошен на чужбину
коротким росчерком кровавого пера,
я верил вам и думал, не покину
ни этот сад, ни эту розу у окна;
ни это странное знакомое томленье,
что всякий раз рождается в груди,
ни приходящее под утро изумленье,
вот новый день, что будет впереди…
Пройдёт ли дождь или подует ветер,
а может солнце вновь возницу позовёт,
чтоб прокатиться в огненной карете
и растопить в замёрзшем сердце лёд;
а может просто будет очень тихо,
и лишь в пруду лягушку запоют,
да я пройду, не поминая лиха,
туда, где молча на пол-литра подают…
И выпью с ним, а с ней потом в обнимку
по улицам и лужам босиком,
не помню, то ли Катьку, то ли Нинку
я обнимал, скорей всего тайком;
открыто же в любви не признавался,
хоть так манил девичий силуэт,
увы, немного вижу обознался,
и ей совсем уже не двадцать лет…
Куда же молодость, а молодость к раздумью,
порой бы опыт поменять на баловство,
и прибегая за советом к полоумию,
понять, чем дышит безрассудства естество;
и написать на желтизне извёстки
слова, которыми я с детства дорожу,
но получаются корявые полоски,
я их стереть в трёхсотый раз спешу…
Бог любит Троицу, не стоит сомневаться,
так дай и мне всем сердцем полюбить,
а если нет, зачем здесь оставаться,
пришла моя минута уходить;
но ведь не гонят, только пишут – до свидания,
и ставят штамп, и на двери звонок
уже не просит от клиента понимания,
ведь я ступил ногою первой за порог…
Хотя второй увяз ещё поглубже,
эй, кто-то там держит, ну-ка отпусти!
Хреново дома, да на чужбине хуже,
всё ж уезжаю, Господи, прости…