39.
Быть может, в Лете не потонет,
И чьё-то сердце словом тронет
Строфа, слагаемая мной?
Быть может (лестная надежда!),
Промолвит будущий невежда,
Вздыхая: то-то был поэт!
Прими ж мои благодаренья,
Мои летучие творенья,
Поклонник мирных аонид.
Приди желанная подруга,
Моя возвышенная Муза,
О, та, чья память боль хранит,
Печали пройденной дороги
И смех окрепшего поэта,
Что ехал к выстрелу вперёд.
Но было радостно и горько,
Но было горько и приятно
Тогда в степи осознавать,
Провёл счастливые минуты
Своей судьбы, объятой солнцем,
Как путешествовал в Крыму.
Крым излечил мои печали,
Он одолел и лихорадку
И вдохновеньем напитал –
Средь чар народа и природы
Я танцевал харон весёлый
И видел праздник хадырлез.
Одесса разум укрепила,
Ему же твёрдость придала –
Не убоится он тревог.
Так география открытий
И море сразу покорили
Мой своенравный дух и ум,
Где мягкий климат стал отрадой.
А берег моря, как награда,
Коль я сочту держаться норм
Известных правил поведенья
Среди порога отреченья
Да изгонять свои стихи,
Где люд к свободе призываю,
Чтоб строить общество по чести
И не чиниться там с царём…
Меня, как дама, охватила
И суть играючи пленила,
Одесса-мама. Я твой раб!
Подобно сына, приютила,
Дала мне кров и пропитанье,
Так ничего взамен не взяв,
Как не берут с детей капризных,
Хоть и чужих, но всё ж любимых.
Ребёнка видела во мне,
И, видя боль души ребёнка,
По-матерински подарила
Общенье с новыми людьми,
Дала ключи от вдохновенья,
Где мир народный находился,
И всей Одессы высший свет.
Я видел множество народа,
Что деловито изъяснялся
На той вселенной языков,
Какой Одесса дорожила,
Какую знал Багдад персидский,
А до него – лишь Вавилон.
И мне нежданно пофартило,
Что первым стал мой Карл Сикар,
Кого в Одессе встретил я.
Я по Кишинёву знал Сикара,
И вот в Одессе повстречался,
Где две недели проживал:
Hotel du Nord приют из камня,
Что на Итальянской был, 13 –
Меня радушно принял он.
Так, в силу памяти известной
И заверений нашей дружбы,
Порой обеды он давал
(За целый год пять-шесть обедов),
Где двадцать гурманов, без женщин,
При виде пышного стола,
Без должных правил этикета
Живот и руки не жалели,
Как не жалели полный рот.
Я ж прибывал в своей тарелке
Среди приятелей одесских,
Где много ел и говорил.
Любил такие посиделки –
Здесь отдыхал душой и телом
И о грядущем не болел…
Недолго прожил у Сикара –
Ещё не кончилась сигара,
Как переехал в дом Рено,
Где занял комнаты с Никитой,
И были комнаты скромнее
В одном из верхних этажей,
Что угловые и с балконом.
Я утром часто видел море,
Дом Решелье в лучах заката
И также Оперный театр
(Нить вдохновенья не теряя,
Бывать в театре приходилось,
Где шёл меж кресел по ногам).
Был из меня плохой чиновник,
И не найти никак ни строчки
В моих бумагах деловых,
Хоть поступил я к Воронцову,
Как чин обязывал, на должность –
Читай: коллежский секретарь.
Там, в Петербурге и в Одессе,
Наверно, думали с надеждой,
Что долг усердно исполнять
Я вскоре стану под присмотром,
Писать архивные бумаги
И переписывать судьбу?
Но я – поэт, никак не писарь,
Перо ж дано для вдохновенья,
Не для служебной ерунды.
И потому любил я женщин,
Любил поэзии просторы
И независимость свою.
Я уезжал порой на дачу
Барона, друга и гурмана –
Всё тоже самого Рено
(Лишь в двух верстах стояла дача,
И путешествовал в коляске,
Чтоб с морем быть наедине).
Обед окончив, я спускался,
Сбегал с горы на брег и – к морю,
Как на свидание спешил.
Стоял ревниво средь простора
И непокорную стихию
Как бог, часами наблюдал.
Когда луч солнца падал птицей
На берег моря, то открыто
Большой я видел полукруг
Всего морского горизонта.
Спускаясь лунными ночами,
Неукротимо я бежал
И, как ручей, стремился к морю
Чтоб любоваться широтой.
То было место уединенья –
Союз той сущности великой
И первобытной красоты.
Среди гармонии природы
На берегу был одинокий
И всей планеты властелин,
Где освещённый лунным светом
Я по серебряной дорожке
В мечтах к свободе уходил.
Коль был, по сути, невесомый,
Как будто духом окрылённый,
То шёл по глади, как Христос,
А рядом Он ступал со мною,
Держал меня, как мать, за руку
И улыбался мне в лицо...