Говори со мной
Во мне молча что-то сдыхает
Тает масляными цветами на натюрмортах, я сжигаю свои картины
Песчаные замки разбивает о волны, меня убивает неопределенность
Наивная слабость ядовитым жалом под кожу
Антарктиду разбивает на равные доли, меня ломает и затягивает под лёд
Ничего не осталось, всё это лишь неуверенные мазки грунтовкой
Слова разлетевшиеся о вечность, но оставшиеся в ее власти поясом Койпера
Тоска по нежности и ее отторжение
Игра на поражение, лабиринт из детской книжки зацикленный на себе самом
Рваный сон — бежать по бесконечным коридорам, белые потолки,
На стенах старые фото тех кого поглотила земля, никто не сбежал
И в конце пути — я сам, вспомнить бы своё лицо
Я прикасаюсь к себе, но руки проходят сквозь
Я вижу как вместо крови сердце моё гоняет чувства, липкий сок
Сплошные я я я как упаковок в магазине на полке, вишневых с мякотью
А за окнами птицы падают и срастаются в древо познания
Виновное в изгнании Адама из райского сада и нашего последующего рождения в недрах ада
Дерево из бьющейся плоти, с птичьими клювами вместо листьев
Качает из почвы яд, парад уродств
Сколько ждать выстрел в упор, стоять над пропастью
Оставляя позади поле пылающих маков
Я выбрасываю свои дневники
Письма без указания адресата
Повторю еще не однажды — мне очень тебя не хватает
Но шум помех заглушает попытку напоминающую мышиную возню
Мышеловка захлопывается под хруст позвонков
Не знаю, когда ты вернешься,
и вернешься ли
С кем ты теперь лежишь на кровати в Питере,
сигаретные пачки на тумбочке как нимб падшего
А я твой подстреленный, загнанный зверь не взрослеющий,
запертый в тесную клетку своего тела
Если вернешься — не дай мне сгореть, заживо
Так страшно, невыносимо страшно жить,
Ночь крадется кошкой, ложится мне на глаза и метит в сонную
Помню запах твой и вкус слёз, собирать образ твой как мозаику
Но в последний момент дрожащими руками его разрушить
От этого не становится легче,
но продолжать существовать еще можно
Если не считать, что в этот понедельник мне совершено точно казалось —
этот день станет последним
Старина Чарльз тянул свою " born to lose",
а во мне все глухо рыдало
Шприцы в кухонном шкафчике напоминание о вечной неудовлетворенности
Вкус металла и запах гари,
Я сжигаю все, что после тебя осталось
Нежность всего навсего
большая бездомная псина,
Что тычется влажным носом в ногу
Гладишь ее по холке, думая между прочим,
Что было бы очень неплохо, чтобы тебя погладили тоже
Только, затем сломали шею, это был бы высший акт милосердия
В этой последней как танго в Париже неге
Звук закрывающейся двери, никогда больше не запустят внутрь
Мертвых никогда не вернуть, время тяжелым ножом падает в вывернутое нутро
Кто первый сойдет с дистанции, не сумев пройти адаптации к жизни без
Дети изжившей себя эпохи, отхаркивающие свободу как атавизм
Последний приз — дожить до тридцати,
Мы выходим за грань, а у тебя опять замерзают ладони
Ведь за гранью всегда
бесконечное, как космос, преумножающий ничто, горе
Когда я высохну и умру наколи меня как бабочку, спрячь под стекло
И повесь над своей кроватью, ты смеялся на мою просьбу
А я целовал тебя в висок
Так давно, так давно, как жаль, что у всего есть срок.