... Автобус, набирая скорость, отъезжал от площади Конкордия.
… А он все бежал и бежал за этим автобусом, на котором я уезжала, как потом оказалось, навсегда. Бежал изо всех сил, с такой болью и отчаянием на лице… И это мне казалось тогда очень странным – почему, где причина этих страданий? Ведь у нас все складывалось замечательно. Вот оно счастье, совсем рядом, и очень скоро мы будем вместе. Я махала ему рукой, посылала воздушные поцелуи, прижималась носом к стеклу, пытаясь рассмешить его, а сама, при этом, украдкой утирала слезы, которые все текли и текли сплошным ручьем. Но я тогда плакала от счастья и от того, что приходилось расставаться. Правда, ненадолго, как мы условились, на каких-то несколько дней.
Если бы я тогда могла знать, что вижу его в последний раз. Если бы я тогда могла почувствовать это, то я бы выпрыгнула на ходу – и будь, что будет! Но я только смотрела на него и думала: «Как же он меня любит, что даже эту короткую, еще только предстоящую разлуку, он переносит так тяжело. Если бы я тогда могла знать… Но я тогда не знала…
А он знал…. Он знал, что это конец. Он знал и тогда, когда накануне вечером, без пяти минут двенадцать, под сверкающей всеми огнями Эйфелевой башней он надел мне на палец кольцо и попросил стать его женой. Он знал и еще раньше, еще тогда, когда ехал в Париж на встречу со мной. Он знал, но ничего не сказал, а я, ошалевшая от счастья, не догадалась. Он знал…
Он любил меня издалека, целых два года, прежде чем осмелился сказать мне о своих чувствах. А я… А я и не смела думать, что этот обходительный, этот очень нежный и трепетный человек, со своей, уже сложившейся жизнью, может посвятить эту жизнь мне. Он сказал: «Я хочу убежать с тобой, куда глаза глядят, бросить все и убежать туда, где будем только ты и я!» Он хотел бросить все – и комфортную состоятельную жизнь, и свой любимый город и даже море, без которого он, казалось, не может существовать.
Он любил море… Когда он входил в него – это было завораживающее зрелище, спектакль, картина, достойная кисти великого художника. Он входил в море так, что мне хотелось быть этим морем, и я даже начинала чувствовать себя этим морем… Он заплывал далеко-далеко, и там, далеко, начинал громко петь и резвиться в волнах, как дельфин, со всей страстью отдаваясь этому морю. Я смотрела на него и мечтала… мечтала…
Он любил море… но он любил и меня. И я ему ответила, ответила такой же любовью. Меня накрыло с головой этим огромным чувством, я не могла дышать, мне не хватало воздуха, я хотела быть и находиться рядом с ним всегда. И я была. И я находилась. Куда бы он ни уезжал – я ехала с ним и была рядом. Если уезжала я – он мчался ко мне, где бы я ни была. Мы не могли, совершенно не могли быть друг без друга. Мы уезжали далеко, бежали, скрывались ото всех – мы не хотели делиться нашими чувствами ни с кем.
Правда, некоторые свидетели нашей любви были, но это были очень надежные свидетели – кролик на острове, на развалинах древнего замка, которому мы поведали о своих чувствах, волшебные фламинго на Сицилии, луна, освещающая ночное море и нас, на палубе корабля, статуя Джульетты и звезды над ареной в Вероне, длинная белая скатерть на круглом столе, в ресторане, которая старательно скрывала наши страстные прикосновения…. Мы не расставались ни на минуту… Даже заезжая на автомобильную мойку, не выходили из машины, а оставались в ней, оставались вместе, в машине, которую загоняли в специальный блок, заливали густой белой пеной... О, эта процедура вызывала в нас такой необъяснимый и такой сексуальный восторг! Нам было хорошо.
Мы не расставались ни на минуту…
Нет, расставались. Расставались тогда, когда он входил в море. Именно тогда я не могла быть с ним рядом – я не хотела нарушать его почти интимного единения с морем, я бы не смогла соревноваться с морем за первенство в наших отношениях, а потом, я просто не умела плавать…
… Он любил море… но он любил и меня…
А потом, а потом он бежал за автобусом и знал… Он все уже знал…
… Он любил меня, но он любил и море…