Богатством поля
Завораживает Оля.
Стихию морей
Воплощает Андрей.
А горы - пополам,
Чтоб не быть пупам
Земли, и быть пупкам,
Делиться на пап и мам.
P.S. Это за каких-то пару минут записалось, так легко, будто и не я писал, провожая беспрощально выходящие строчки до обнимающей точки. А теперь, если задуматься, тяжеловесней и весенней этих слов у меня, наверное, и не сыщется. Так они много поглощают смысла, простоты устройства сложного, неразрешимого... И тут любовь будет протестовать быть ею, но это самое что ни есть оно.
P.S.P.S. Оля, ты ведь не выдуманный персонаж. И тем не менее я тебя выдумываю. Я тебя стал выдумывать давно, когда то, что ты писала, расходилось с мечтой, твоим обликом. Было непонятно, почему внутренне ты не хочешь быть такой же красивой, как внешне. Наверное была причина. Чтобы не умереть зазря обоим (но, кажется, то зло и не убивало тебя, а неким паразитом только незаметно, но изрядно портило кровь), я наложил запрет на чтение тебя, избивающее мое сердце до крайностей отчаяния. Больше года я не знаю, что там с тобой, и, кажется, что уже вечность незнания. Я только подглядываю в щелочку порой на ту проекцию тебя, где можно различить синтез твоего сознания, то есть тебя новую, меняющуюся ввысь, там где мы когда-то заочно соприкасались друг с другом словами. Я уже не помню тех слов, так они были смертоносны, катастрофичны, так расходились с мною вообразимой складностью и ясновидением нашей судьбы, так они опали листьями и вымелись в гумус возделываемой гуманности. Такой я был большой эгоист и смел решать за тебя, одержимо и исступленно, - из бездны бездн: из интернета, - что мы неповторимы. И получил по заслугам. Это свойство инстинкта самосохранения - невольная склонность многое гибельное забывать, отразив и вызволив спасаемое добро заунывной колыбельной веры в происходящую небывалость, обрывающей от вещественности образа, просветляющей остающейся сущностью горючей росы. Я, со своей глубоко дефективной коммуникативностью, утратил всякое общество, кроме семьи. У меня ее никогда и не было, этой способности входить в компанию, объединенную свободными интересами. Я помню хорошее самочувствие в футбольной команде, относительно хорошее в какой-то еще маскированной форме, но никогда в связи божественной: в дружественном кругу, который заменяли посредственные и редкие люди, притянутые обстоятельствами и психологией. Эти процессы отторжения от комфортного социального обеспечения начались задолго до владения понятием человеческих отношений, там память, меня образующая, обрывается совершенно. Мы, Оля, Юля, могли бы встретиться намного раньше, но то были бы обстоятельства, может быть, не позволившие бы в дальнейшем без некой доли сожаления смотреть друг на друга. Всегда хочется нести за плечами возможно больше впечатлений, не омраченных умаляющими достоинство и плачевными ситуациями. Есть ненужный опыт спотыкания, граблей, который, может, иногда и доводит до прозрения, но оставляет за собой отпечаток гнетущей вынужденности, внешности всего приобретения. Я, может быть, ничему не научился за жизнь, избегая, по возможности, таких опытов, но и не приобрел клейма суетной, без сути взвинченности, рассеивающей созидательную энергию жизни до самозабвения питающих корней. Так мне кажется, так я вижу себя: всегда молчаливым, не умелым выражаться внятно, любопытно, зачарованным воспитанием утренне-вечерних прибоев молочно-туманной тишины, лесного растворительно-распашистого целительного шума, тоскливо тонкой нелистанностью шелеста царств полевой травы деревенской природы детства, окрыленным сизой поволокой города как кокона тайны союза разума и души, которому нужно найти, изобрести подходящий климат. Но это все слова, слова, все для отвода глаз. Оля, я не знаю, как тебе смотреть в глаза, вам с сестрой. Я еще не дорассказал всей правды. С ней ничего не изменится, эта правда уже налицо и без слов. Но я не знаю, как смотреть вам в глаза. Я никогда никому не смотрел в глаза, чувствуя вечно за собой вину, вину неполноценности взгляда. Но вот я пришел к тому, что наконец хочу смотреть в глаза, но в этом столько вины и преступления, как причины необъятной сдержанности поступков. Всеми душевными силами я стараюсь собрать оправдательный образ, но он разлетается, если его вообразить наяву. Мне нужна помощь, наверное, ибо всю жизнь я только думаю и воображаю, а самой жизни так и не коснулся в ее настоящем течении. И я хочу встретить тебя, Оля, потому что ты естественно живешь во мне. Во мне, моей выдуманности, мы рождались и умирали до вечности, до нерушимо жаждущей повседневности, до покрова подножной почвы, которой всегда недостает именно наших ног для походов по ней, наших рук для облагораживания ее, до наблюдений первопричины света и его претворения в летописный след... Я люблю тебя, Оля, так и верю, что несмотря ни на что, ты тоже чувствуешь эту потребность в нас, и сможешь меня найти, сказать это так, как я нашел и старался сказать тебе. Но слова - подчиненные взгляда. Помнишь, как я пытался заглянуть тебе в глаза, предварительно выследив тем темным вечером февраля? Это был ужасно. Маньяк самый настоящий. Интересно, как ты оценила такой выход. Но не признала, это ясно, как божий день. Или в этой темени я тебя спутал с другой? Но нет, Юля заходила в подъезд - ее я точно узнал. Другой, похожей девушки на Олю, выйти не могло. Нормальное рассуждение? Лучше б не вспоминать.
P.S.P.S.P.S. Через призму времени и довольно продолжительное отсутствие возмущающих факторов, легче и будто безопаснее видится и воспринимается произошедшее. Даже хочется воскресить ту сцену и как можно больше красок выжать из нее или придать. Волшебным образом прошлые мрачные помыслы сейчас преображаются в рассвет улыбки, не знаю, как выражающей тот или иной исход перспективы будущего. Но несомненно, что можно, например, посмеяться с такой вещи: (глубокий февральский вечер) преследуя Олю, заметив, что у нее на ногах обувь новомодного, какого-то несуразного пошиба, я подумал, что нет, это не моя Оля, она бы не могла такого обуть, однако я продолжил ее преследовать (наверное внутренне понимая, что то, во что тогда были обуты мои ноги, ничем не лучше, и что давно уже бесполезно отнекиваться). Быстро пересекши кратчайший, угловатый путь, выводивший из осады домов, спешившие пятки замелькали по безлюдной прямой дорожке вдоль утеса из домов - жилой границы, отделяющей спальный район от моря - улицы, полосы гаражей и бессонной кольцевой, объемлющей пучину стирающихся пасторальных пейзажей. По этой дорожке проходят мои пробежки, никогда не встречные тебе, потому что почти полуночные (один раз я все же пробежал тебя, но это было очень давно и время было еще прогулочное, на другом участке все той же, заворачивающей вправо дорожки: пробежал встречно, и все всколыхнулося внутри). И эта фронтовая береговая черта проникает меня тем сильнее, чем дольше я на хвосте у тебя и в хаосе пришпоренных нервов, ошпаренных рецепторов, овеваемых студеным воздухом, сознаваемо пронизанным твоими незримыми, необоняемыми его, воздуха, завихрениями, и плывущими виселичными проколами освещения по левому боку, слепящими и проваливающими в обморочный черный омут за собой. Вот пятки ускорились, отрывом увеличив расстояние между нами и неиспытанный доселе захват дыхания от страха выдать себя, от риска потерять... Я ведь был не с пустыми руками, у меня по карманам находились дары и реликвия, знак нашей избранности. Вся эта операция уже тогда, чувствовал, провалилась, когда вынудил Олю вынуть наушники. Я помню, какой Оля была, и я знаю, что кто бы я ни был, ей этот отрыв от музыки не понравился бы. Я не верю до сих пор, что подошел к ней, преодолел невозможный барьер, сравнимый с вхождением в атмосферу солнца. Наверное тогда констатировалась клиническая смерть меня и только поэтому, бездыханным телом, я мог издавать эхо заложенных намерений. Я не помню, что я ей сказал - нет такой оценки в школьной шкале аттестации, чтобы отрицательно меня оценить - поэтому память стерла этот момент. Но я не смогу забыть реакцию Оли, память не в силах такое стереть, ведь это было первое за двадцать один год жизни (через день мне стало двадцать два) обращение к девушке с целью, нет, с целым проектом приготовленной звездою жизни по исполнению земной миссии. И что же она сказала? Я только помню интонацию: что-то вроде ленивого мычания коровы в ответ докучливому приставанию насекомого. О, боги! И я ведь знал, что так и будет, но это надо было испытать на собственной шкуре. Ты шла на работу, действие происходило на остановке, куда привело мое преследование. Ты вошла в подвозивший автобус, я за тобой - в другую дверь. Много людей и невидимость тебя, остывание надежды, подбирающийся холод конца света. Потом твоя остановка. Слабые, разряженные, обессиленные бессмыслием бросания поисковых взглядов по-над толпой, бездушные отрезки проскальзывающей и удаляющейся тебя. Вижу место твоей работы, где ни разу не был. Еще вспыхнул какой-то огонек надежды, но дальше я не пошел. Какими-то дебрями стал выбираться оттуда, не владея информацией где я, хотя это было недалеко от дома, опьяненный древним крещением. Будто испытав космический полет, я возвращался домой, только один, без всякой поддержки, не говоря о лаврах. Опять огонек надежды (был символичный день, и надежду было сложно потушить) - я пошел к тебе домой, чтобы сестре передать то, с чем пришел. А было уже очень поздно. Долго решаясь, позвонил в домофон, мне ответил женский голос, с которым никогда бы не хватило смелости заговорить. Чувствуя также неправильность этих последних действий, я его еще немного послушал, отключился, и в негодовании, с примесью уже лихорадочного гнева на себя дернул домой. Мне было близко, а дорога привычно проводила чувством безнадежности, так что, наверное, и лучше друга, чем эта дорога, у меня нет.
Я обязательно эту реликвию тебе передам, если ты пожелаешь. Это относится к 31(30) января, 31 августа 2012 года. Эти цифры для тебя еще что-то значат, ты помнишь? Никакие метафизические цифры уже ничего не значат, и в счет идет уже только то, что практически и материально реализуется, растет и приносит видные результаты, прибыль, но если вдруг ностальгия по сказке родственных душ тебя посетит, ты сообщи мне, дай знать. Последняя капля, из того, чем я тогда себя и тебя удивлял, что будто ниспосылалось свыше, и в то же время исток нашего бытия - эта реликвия.