Мы хотели принести им счастье. То, что его не хватает, можно было увидеть по содержимому пустырей, брошенных за кирпичом и бетоном городских зданий на уставшую землю. Буферную зону между еще царством природы и уже царством человека населяли обитатели, которым никогда не найти себе места среди лугов и полей, среди утренних капель росы и вечерних багряных закатов, но и зверь, наполненный автомобильными гудками, трубами заводов и линиями электропередач, равнодушно выплюнул их из своей утробы — обратной дороги уже нет.
Желтый пакет, бывший детищем одной из крупных сетей супермаркетов, трепетал на ветру, застряв в ветвях какого-то кустарника, давно забывшего о том, что у подобных ему растений бывает листва. Его шелест несся над кучами битого кирпича, перемешанного с глиной и грязью, над утрамбованной ногами и химикатами землей, из которой лишь изредка пробивались пучки чахлой травы. Нельзя с точностью сказать, о чем мог плакаться этот пакет, используя отведенное ветром время, но, когда я смотрел на его бесполезные усилия вырваться из лап кустарника, мне казалось, что он жаловался на раны, которые оставляют на желтом теле маленькие веточки, с таким наслаждением превратившиеся в колючки.
Мой спутник закапывал в землю носком ботинка окурок очередной сигареты. Скрыв последний из них, он дал понять, что наш разговор окончен. Его понуро опущенная голова отказывалась смотреть мне в глаза. Видимо, достигнутая договоренность была тяжким бременем для его благородной души, что же касается меня, то…
Что же касается меня в этом городе, где я не нашел ни чего не построенного на выгоде? И ведь что-то же было, что-то заставило меня согласиться на участие в бесполезном, бессмысленном проекте. Я присел на вросшую в землю, бетонную плиту. За спиной беспокойно ворочался зверь, рожденный усилиями инженеров, строителей, политиков, солдат, педагогов — всего множества, на которое добровольно разделил себя человек. Впереди медленно и неумолимо солнце уходило за Горизонт, а по дороге в город уходил мой спутник, гоня перед собой пустую пластиковую бутылку. Я же остался в храме отверженного и ненужного наблюдать за наступлением темноты, и, когда звезды засияли за пеленой городского смога невидимые для всех его обитателей, я сполз с бетонной плиты и лег на давно умирающую землю, свернувшись в позу эмбриона. Меня не пугал ни холод, ни болезни, которые могли за ним прийти. Если мне не суждено будет проснуться завтра утром, то тепло и мягкая кровать от этого не избавят, а о дальнейшем не стоит беспокоиться — Инкубатор не прекращает существовать за стенами лабораторий.
Первые пару сотен лет азарт вновь прибывших инкубов и суккуб радует и притягивает, ведь ты и сам еще не перестал быть ребенком. Потом Инкубатор начинает забирать твое детство. С каждой новой чужой вселенной, созданной своими руками, ты уничтожаешь частицу Веры в собственную. «Я» вещей растворяется, растирается по плоскости, от них остается лишь оболочка, которая исчезнет чуть позже твоего отведенного взгляда. Этому видению мира нельзя дать название, потому что… Как называется жизнь гомункула в пробирке?..
… Мое тело дрожало, ныло. Сырая земля и холод не были для него привычной и удобной средой обитания, но открывать глаза не хотелось, уже неизвестное по счету утро темнота более реальна, чем свет со всеми его вещами. В очередной раз нужно было создать для себя причину, которая вытолкнула бы тело в круговорот ежедневной всеобщей войны. Конечно же я создам её, и следующее из миллионов новых солнц будет встречено мною. Сколько уже было этих солнц и этих причин за долгие годы? Одно солнце и несколько побудителей жизни, которые сменяли друг друга тысячи, миллионы раз. Порой я забывал об этих сменах, забывал о том, что уже жил ради сегодняшнего дня.
Серое утро через глаза мягко проникло в мою нервную систему. Оно обволокло мозг, заполнило вены и артерии. С каждым новым вздохом затекшее, замерзшее тело набиралось силами. Начинался новый день, начинался долгий путь домой...