в распаренной электричке
я ехала на работу.
всё было, как и обычно:
народ обливался потом,
таращил глаза в айпады,
носами клевал спросонья,
и было всё так, как надо,
в таком, как всегда, вагоне.
вот поезд, кряхтя, подъехал
к невыспавшейся платформе.
в наушниках чьих-то Пьеха
печально поёт о шторме…
сосед закрывает уши…
по окнам кочует муха…
вдруг вижу: клубком свернувшись,
на лавке лежит старуха.
всё тело её дрожало
под тощим, холодным пледом —
без просьб и вокзальных жалоб,
не чувствуя жара лета…
у лавочки, рядом с урной,
стояла бутылка пива.
«Как скверно всё это, дурно!» —
кривился народ брезгливо.
и — явственно вижу, чётко:
она не замерзла — плачет.
и перебирает чётки,
и молится — не иначе…
и тихо рыдает, слабо
вжимаясь в свою скамейку…
бездомный котёнок лапой
чуть тронул: «Поймай, посмей-ка!..»
мы все — под суровой стражей
единых вселенских правил:
я плакала точно так же,
когда он меня оставил.
и небо дождём кривилось,
и таял коньяк безбожно…
и только на Божью милость
надеяться было можно.
а поезд поехал дальше,
к заждавшимся полустанкам.
о, Господи, дай мне, дай же
бесчувственность, как у танка!
бесчувственных легче высечь…
таких, как старуха, много:
нас сотни несчастных тысяч,
и каждый — подобен Богу.
27/07/2016