Посвящается моей маме, Максимовой Вере Константиновне.
Оцинкованный бачок ставился на плиту. Стенки бака внутри покрыты желтой накипью, на дне - крышка с дырками. В бак погружалось бельё.
Хозяйственное мыло стругалось на терке и пригоршнями засыпалось в бак. Из оцинкованного ведра наливалась вода и начиналось кипячение. Деревянные щупальца распутывали закручинившиеся простыни.
Запах и пар наполняли весь дом движением, как свисток паровоза при отходе поезда.
Корыто устанавливалось на стул и табуретку. Пустое корыто любило раскаты грома. Снаружи корыто мерцало кристаллами цинка, а изнутри было светло-рыжее.
Бак переворачивался вверх тормашками и содержимое со вздохом облегчения выворачивалось на дно корыта. Выливалась и вода, а пена сугробами пузырилась, как кучевые облака.
На стиральной доске, тоже оцинкованной, белое месиво до визга терлось о ребра доски и бросалось в таз, покрытый мозаикой хлопьев сверкающего цинка.
Корыто в такт раскачивалось на ножках-стульях. Брызги старались долететь до обоев, но падали, обессилев, на стол, покрытый клеёнкой, и на журнал «Крокодил», №7 за 1964 год.
Руки мамы взлетали, как пионерские флажки с надписью «Миру мир», когда она тыльной стороной ладони откидывала прядь волос. Платок, завязанный узлом вперед, как кокарда на фуражке офицера, с трудом удерживал копну блестящих маминых волос без единой сединки.
Скрученное бельё «трёх-очковым» броском летело в тазик со звуком жидких аплодисментов. Тазик был дальним родственником по цинковой ветви бачку, ведру и корыту.
В корыто водопадом устремлялась бутылочно-зеленоватая, ледяная вода, возможно +4 град. С. Моток синьки, похожий на луковицу, мотался на дне и, о, чудо преображения, вода синими клубами окрашивалась в благородный и романтический цвет неба и моря.
А до подсинивания бельё полоскалось в нескольких водах, что символизировало окончательное очищение от всего мирского и суетного.
Опять всё отжималось, опять траектория в таз и далее по лестнице на сумеречный чердак, на серые верёвки, на мороз.
На следующий день или позже, белая, в синих крапинках фанера заносилась в дом, источая зимнее благоухание. Утюг, не оцинкованный, но всё-таки с желтовато-коричневым никелированным взглядом, разглаживал складки, электрически потрескивая и издавая недовольное шипение.
После желанно-мучительных для всех участников махинаций, т.е. манипуляций, простынки, наволочки и пододеяльники, тихо и бережно укладывались на диван-кровать, пахнущий мебельными полимерами. Бельё заслуженно отдыхало.
Снежно-синяя кипень постельного белья была материальным воплощением материнской любви. Эта любовь не ржавела.
Возможна материнская любовь тоже была оцинкованная.