Часы давили гул столетий
минутой, часом, гирей вниз.
Преступник резвый, малолетний
запрыгнул кошкой на карниз.
Окно открыто. Шторы мрака
вползли с закатом в кабинет.
Нигде не тявкнула собака,
в руках ворюги пистолет.
Хозяин дома спит спокойно
в далёкой спальне, а жену
любовник пылкий непристойно
держал под гирею в плену.
Она уже не раз мычала,
и он уже не раз мычал,
она уже не раз кончала,
и он уже не раз кончал.
Она уже не раз шептала:
- Петруша, хватит, я помру. –
и всё ж его не отпускала,
елозя попой по ковру.
Потом стояла в позе рачьей,
а Петя, сделав пируэт,
терзал её во мраке грачьем,
и видел гири силуэт.
Латунь, мигая сексуально,
тянула анкерный успех...
Полина вздумала орально
продлить запретный сладкий грех.
Вот здесь и влез в окно ворюга,
коптивший свет шестнадцать лет:
он влез назойливо, как вьюга,
прервав ласкающий минет.
Писал по жанру детектива
о гире я вверху не раз:
Петруша снял её красиво
и жахнул татя между глаз.
Удар был сильным,
точным, ловким,
уснул ворюга, как сурок,
но всё же пальцем уголовки
нажал при этом на курок.
Не раз твердили: пуля – дура,
но знал ли этот факт урод?
И, вместо Петиного бура,
она пронзила пылкий рот.
Лежал смертельный треугольник,
а время лезло под сукно.
Сайгаком выпрыгнул любовник
в ему знакомое окно.
Писал майор трактат визиря –
скупой по форме протокол,
не мог понять: зачем же гиря? –
ведь на столе был дырокол.
Стоял вдовец с лицом коровьим,
в глазах небесная хораль...
Грешите, люди, на здоровье,
закрывши окна. Вся мораль.