Начались изнурительные будни. С утра до вечера работа на конюшне: кормление, водопой, чистка, смена подстилки, уборка помещения, уход за сбруей и т.д. Я был опутан заботами по рукам и ногам, хотя крутился, как белка в колесе. Помощи со стороны - никакой, поддержки тоже. Немцы часто брали лошадей и Куда-то на них отлучались. За мной постоянно следили, проверяли работу. Слежка велась визуально и, так сказать "скрытой камерой", из-подтишка, что было более невыносимо. В этом я сам убеждался и довольно часто. И в этом не сказывалась моя мнительность. Разборки начинались почти всегда сходу, а " материал" для них подавался задним числом. Оправдываться было не только бесполезно, но и опасно для здоровья. Немец старался бить только в лицо. Здесь, в Чугуево, немцы стали особенно злы и раздражительны. Был здесь один такой. Он был, как чирий на моём теле. Звали его Куртом. Этакий широкоскулый, что уже само по себе делало его не похожим на других. Краснолиций солдафон. Он плохо говорил по русски, но зато мог разбираться в русской речи.
Однажды так случилось, по ходу разборки я дерзнул его спросить о Бетховене и Шиллере, проверить, знает ли он своих великих национальных предков. Я почему-то уверен был - он их не знает. Он молчал, хотя из-под лобья смотрел на меня. Явно, не понравился ему вопрос.
И я понял, что попал в цель. "А ну ка, ну ка "- заговорил он, ломая слова, -"Покажи мне этих евреев. Я их вздёрну сам. Хайль, Гитлер!" А после, рассказав о нашей беседе своим сородичам, понял, что обмишулился. С тех пор он стал придираться ко мне из-за всякого пустяка. Ходил за мной по пятам и всё высматривал, что я делаю, особенно вне урочное время.
Возле каменного сарая росло дерево с пышной раскидистой кроной. Однажды вечером, уже стемнело, я сел около него. Но не успел и подумать, как был прижат к земле навалившимся на меня телом, буквально свалившемся с дерева. Это был Курт. Он что-то мычал про себя, мешая немецкие слова с русскими. -"Вот тебе, шайзе пофлюхте, за Бетховена, а это - он бил кулаком по лицу - за Шиллера." Рядом стояли его однокашники и трудно было понять, кого они поддерживают. Мне показалось, что Курт в этот момент был не совсем психически здоров.
Случай у конюшни заставил меня пересмотреть своё поведение, быть более осторожным. Так, чего доброго, можно и оказаться и без вести пропавшим. Без строжайшего контроля не обходился ни один час. Я был, как мальчик на побегушках. Курта сменил Отто. Однако, он не был лучше предшественника. Он был менее разговорчив и истеричен. Нервы у него были нормальные. Говорил ровно, без лая, и к командам не возвращался. Он знал о случившемся и, когда хотел поиздеваться надо мной, обращался ко мне:- "Эй ты, Бетховен, арбайт шнель."
Больше всего было мороки с водопоем. Лошадей надо было поить три раза в день. А это 6 кругов к реке и обратно, т.к. под уздцы брал только 2 лошади. Спуск к реке был крутым и поначалу лошади неохотно шли ни под гору, ни в гору. Скребок и щётка почти никогда не выпускались из рук. Словом, через три дня такого усердия я готов был бежать куда угодно, лишь бы отсюда выдраться. И как-то подумать о себе. Жил в закутке прямо в конюшне. Эдакий хлевушок с соломой на земле. От дневных бдений освобождала только ночь. Вот тут-то и начинался хаос в голове. Чего только не лезло в голову. Иногда часами просиживал у злополучного дерева. Закидывал голову кверху и часами смотрел в небо. Так проходила ночь.
Душили тоска, бессилие, слёзы, хотелось выть... по-волчьи. И накатывалось такое - гаже не придумаешь. В связке - ностальгия с ипохондрией. Такое состояние, может быть, было следствием того, что подкатывалась ко мне другая болезнь, как в отрочестве, Неужели это опять малярия?.. Неужели это она провоцирует во мне такое состояние духа? И отсюда - это настроение... Гаже не придумаешь. Да, это она опять добиралась до меня. И я понимал, какую западню она мне готовит. Я вспоминал детство. Я видел себя в нём, именно, с этой стороны. Как беспомощный я лежал пластом на кровати и ждал, когда пройдёт приступ, а лекарство - акрихин - лишь ослабляло остроту болезни. Если это была действительно надвигающаяся на меня малярия, Чем я мог отбиться от неё? Оставалось ждать. Ждать и надеяться, что всё пронесёт. А что оставалось делать?
Шёл в закуток. Ложился на солому. Оставалось всего ничего - до рассвета в этой душной тревожной ночи. Я понимал, что в таком положении не один. Другие так же мечтают о побеге. Но как найти своих, договориться с ними. Как вычислить подходящий для побега момент? Об этом думал постоянно.
События, о которых говорю, произошли неожиданно. Они резко изменили жизнь немецкого городка, расположившегося в Чугуеве. Ночью налетели наши и стали бомбить город. Взрывы сотрясали землю. Занялись пожары. Зарево подсвечивало небо и оно напоминало колыхавшуюся зыбь. Я был рад. Наконец-то и наши добрались до вражьего тыла. Одна из бомб рванула так близко, Что слышно было, как что-то рушится. Поблизости от нас зазвенели стёкла. Тут же возникла паника, которую уже нельзя было остановить. Судя по тому, как вели себя немцы, на фронте произошло нечто, что в корне меняло всю ситуацию. Ржание лошадей, скрип повозок и разноголосица солдат усиливали панику и тревогу.
Как из-под земли, возник Отто. На его лице были написаны страх и озабоченность. Суетливость, с которой он брался за всё, ещё больше выдавала его растерянность. Городок вдруг превратился в табор. Этой же ночью, не дожидаясь рассвета, немцы поднялись и обоз - десятка два повозок - стали спешно отходить на юг, увозя с собой немудрёный солдатский скраб, провиант и пожитки.
Оправившись от первого испуга, Отто с ещё большей подозрительностью стал следить за мной, проверяя не только лошадей, но и исправность сбруй и содержимое повозок. Видимо, ждал от меня какого-то подвоха. То, что на фронте кончилось спокойствие, было очевидно без всяких сомнений.
к утру обоз входил в какую-то деревню. Было начало августа и вся деревня утопала в зелени. Сплошные сады и белые хаты. Но деревня была пуста. Утро стояло тихое - не военное какое-то. Но безлюдье деревни вызывало тревожные мысли. С восточной стороны к деревне подходило поле. Жёлтый цвет стерни контрастировал с синевой безоблачного неба и это было здорово. В это утро я ещё не знал, что поле, которое я видел, станет полем моих испытаний, проверкой моей выносливости и местом унизительных терзаний.
Отто нашёл способ унизить меня. Он был коварен и злопамятен. Решил отомстить за Курта. Всё случилось на второй день. Расплата за мою нерасторопность. Я был действительно вял после ночного приступа малярии - болезнь, которую я всячески скрывал в последнее время. Я понимал, что если я её выдам, то теряю всякие шансы на выживание.
- "Я, русь, научу тебя пошевеливаться. С тобой будем проделывать опыт"
В заговоре против меня Отто помогали три дюжих немца. Взяв меня за руки, они отволокли меня к полю. Через некоторое время замаячил на коне Отто. Он сидел в седле и помахивал вожжами. Подъехав к немцам, бросил им свободный конец вожжи. Они связали мне обе руки и бег по кругу начался. Трудно было считать, сколько кругов я пробежал. Единственная мысль, засевшая в голове и державшая меня на ногах, была: только бы не свалиться.
В деревне обоз оставался недолго - только два дня. Отступая, немцы двигались на юг. А мне не давали покоя воспоминания двухдневной давности. Болели исколотые стерней ноги. В кровь. Ныли запястья, сохранявшие следы ремня. Ныла, обливаясь кровью, душа. Мысленно представлял картину: бегу, напрягая в себе последние силы, и в то же время боюсь свалиться. Свалюсь - хана. На ноги не поставят. Лошадь тащит меня, а я болтаюсь на вожже из стороны в сторону. Она идёт лёгкой рысью, а мне чудится - несётся в галоп. После каждого круга вижу расплывающиеся в улыбке лица фашистов. Я слышу их улюлюканье и надрывный хохот. Мне невыносимо тягостна и унизительна эта сцена. Во мне борются чувства жалости и презрения, стыда и отвращения к себе. Как я мог до такой степени унизиться? И с того дня я возненавидел своих мучителей ещё больше. Я твёрдо знал: только побег может избавить меня от кошмарной действительности. Бег по колючей стерне только прибавил решительности, с которой я продолжал бороться против малярии, бороться за свою жизнь. Я обязательно вернусь к своим и буду драться с гадами. Дал зарок. Так будет. Паника, царившая в стане врага, всё больше выдавала его. Сбывалось моё тайное желание: восток всё чаще занимался зарницами. Фронт неумолимо надвигался на неприятеля. Всплески света, особенно ночью, говорили о приближающейся грозе. А вскоре стали слышаться её отдалённые раскаты. Здесь, в тылу, события развивались стремительно. По сценарию, который явно не устраивал немцев.
Теперь, отступая, они предпочитали не большаки, а просёлочные дороги, а время - ночь. Жара и пыль стояли невыносимые. Змеящаяся лента обоза растянулась на километры, закрыв обзор и спереди, и сзади. Казалось, что обоз потерял управление и движется без руля и без ветрил. Страх родил панику, поэтому темпы отступления нарастали. А однажды, когда в отдалении прогремели разрывы, наступил момент, который превратил отступление в паническое бегство.
Даже Отто, который постоянно демонстрировал превосходство нордической расы перед "Российской свиньёй", как то сник, слинял и теперь уже не задирал нос. Смотрел на меня из-под лобья. Я чувствовал: у него слабел интерес ко мне. Понимал Отто, что пришло время убирать ноги. Как я выдержал перенесённый на ногах очередной приступ малярии, как я сумел продержаться на ногах - одному Богу известно. Может быть потому, что надвигалась последняя ночь, которая связывала меня с обозом.
Когда время перевалило за полночь и окончательно стемнело, понял - наступил мой час. Я стал медленно уходить вперёд. Интуиция подсказала: так лучше. В темноте никто не обратил на меня внимания. Панический страх перед надвигающейся опасностью окончательно сковал хвалёную немецкую железную волю.
Я стал прибавлять шаг, а затем, улучив момент, резко повернул влево и стал быстро уходить в поле. Кругом стояла тёмная августовская ночь. Я сменил шаг на лёгкий бег. Прогремело несколько выстрелов. И после них услышал за собой приближающиеся шаги человека.
- "Стой, не бойся - свой" - раздался за моей спиной хрипловатый голос. То был такой же военнопленный. Он выследил меня в тот момент, когда я с дороги резко метнулся влево. Выстрелы, раздавшиеся ранее, предназначались ему. Так мы оказались вдвоём и это удваивало наши силы. В плен попал так же, как и я, в тот же день и час. Только их 70 дивизия располагалась правее нашей.
До войны был охотником, промышлял пушного зверя. Родился в Сибири. Оттуда же в 42 году и попал на фронт. Звали его Матвей. На "холодной горе" были в разных блоках. И прекрасно помнили акробата-циркача. У него с собой была фляга мёда. Прихватил с собой, стянул с повозки. Мёд крепко выручил нас, так как никакой другой пищи у нас не было. Матвей оказался расчётливей меня. Я против него был соложёнок. Матвей имел семью и на Родине, в Сибири - прослыл бывалым охотником. Он был старше меня, прослужил армию ещё до войны.
Мы всё дальше уходили в поле. Дорога осталась далеко позади нас. И звуки обоза отступающих немцев были еле слышны. Вот он, радостный час! Сознавали, как сейчас горела земля под ногами захватчиков. В темноте трудно было ориентироваться и это заставляло останавливаться и прислушиваться к еле уловимым ночным звукам. Казалось, в этой относительной тишине мы так же одиноки, как звёзды... Наконец, впереди себя мы заметили еле угадывающуюся полосу. Она оказалась железнодорожным полотном. Она отражала свет звёзд и потому хорошо угадывалась в темноте. Вид железнодорожного полотна заставил насторожиться и ещё насторожённее прислушиваться к звукам. Железная дорога могла преподнести какие угодно сюрпризы. Пригнувшись, бегом пересекли рельсы и кубарем скатились с насыпи. внизу на нас сразу повеяло свежестью, чувствовалась близость воды. И не сделав и 10 шагов, поняли: попали в сырую западню. Куда бы мы не ступали, нас всюду окружала вода. Мы сидели и ждали рассвета, боясь выдать себя малейшим шорохом. Как только стали вырисовываться очертания местности, увидели: кругом болотистая низина, уходящая почти к горизонту. Казалось, мы были оторваны ото всего мира. Начинался день и становилось опасно находиться внизу. Нас могли увидеть отовсюду. И вот тогда мы стали уходить в глубину болотистой местности. Когда окончательно рассвело, мы стали искать более сухое место. Вскоре, среди кочкарника, нашли такое, менее залитое водой и здесь решили устроить днёвку. Всё пережитое за ночь, свалило нас с ног. Фляга мёда, украденная Матвеем с повозки одного фрица, немного утолила наш голод.
Теперь мы знали друг о друге всё или почти всё. На Матвее была такая же лагерная форма, что и на мне. Правда, он сохранил свои солдатские ботинки, хоть и разбитые в прах. Я же был бос. Признаки надвигающегося приступа малярии, я вновь почувствовал к вечеру. Она свалила меня окончательно в ночь. Озноб, пробравший меня до костей, сменился жаром. И что бы я делал, если бы рядом не было Матвея? Два дня я провалялся на сырой земле, поддерживаемый усилиями и вниманием моего друга. Великое спасибо ему за поддержку в трудные дни моей болезни.
Фронт за два дня нашей болотной жизни рванул далеко вперёд. И нам надо было менять своё положение. Оставаться далее на нейтральной земле мы не имели права. Солдатский долг, воинская присяга, возможная суровая расплата за измену Родине - были для нас не абстрактными понятиями. Однако, самое страшное, было уже позади. И теперь отступать было некуда. Только вперёд!
Мы с трудом поднимались по откосу. Каждый шаг отдавался болью и усталостью. От слабости подгибались ноги. Но мы понимали: иной цели нет. Только эти шаги по откосу железнодорожного полотна поставят точку в нашей судьбе. Сорок дней немецкой неволи - позади.
Поднявшись наверх - увидели своих. Это был привал хозяйственных частей. Распряжённые лошади возле повозок и солдаты возле них. Знакомая картина солдатской жизни. Во всём неспешная размеренная суета. Дымили солдатские кухни - походные кухни на колёсах. Где солдаты сидели группами - горели небольшие костерки. И по всему было видно: воинство готовится к обеду.
С поднятыми вверх руками подошли к ближней группе. Встретили нас насторожённо. На лицах - вызывающее любопытство и молчаливое осуждение, недружелюбие. И тут же чей-то голос: "Сколько же вот таких развелось?" По интонации в голосе поняли - мы не первые. Мы стояли, опустив головы, понимая всю двойственность своего положения.
Голос сержанта, обращённый к солдату: "Петров, дуй к ротному и доложи - новенькие объявились" - прозвучал, как гром среди ясного неба. С этой минутой я и Матвей поняли: теперь мы не принадлежим себе и наша жизнь круто меняется. Через считанные минуты к нам подошёл капитан. Допрос был краток. Он и не мог быть другим в полевой обстановке фронта. Да ещё при стечении большого числа любопытствующих солдат: кто такие, имя, отчество, фамилия, возраст, когда и каким военкоматом призывался, из каких воинских частей, военная специальность, когда и где попал в плен, обстоятельства.
Все показания капитан записывал в блокнот. Капитан ещё раз обвёл нас внимательным взглядом, как бы спрашивая, а всё ли правда, в чём вы признались. Видимо, наш вид произвёл на него тягостное впечатление. Грязные, отощавшие, мы казались выходцами из другого мира. Роба военнопленного висела на нас, как на вешалке, не скрывая нашей худобы. Она, скорее, напоминала рубище нищих. Здесь, впервые за несколько суток мытарств, проведённых на кочках болота, мы отведали вкусной солдатской каши. А вслед за этим, последующие события стали развиваться с завидной быстротой. Всё тот же капитан вновь подошёл к нам, но уже с двумя вооружёнными солдатами. Приказ солдатам отдавался, как приговор: "Голубев и Волков, отконвоируете военнопленных в "Гремячий Лог" . И чтобы ни один волос... Всё по форме. Выполняйте приказ." Мы впереди - руки назад. Конвоиры с винтовками наперевес - сзади.
И новая дорога в неизведанное началась. Она постепенно опускалась вниз. И вот уже болото слева по курсу нашего следования, исчезло и перешло в луговину. Железнодорожное полотно уходило не юго-запад. И постепенно удаляясь от нас, пропало в рыжей дымке. Душное марево августовского дня отнимало у нас последние силы. Машины шли в обе стороны, взбивая колёсами мелкую пыль, мешавшую дышать и видеть. Мы шли со скоростью, далёкой от 110 шагов в минуту, как вдруг услышала сзади мужские голоса и сразу поняли: за нами идут несколько человек, из которых один - пьян. Он выдавал себя крикливостью и не членораздельной речью. В ней звучала угроза и, как мы поняли, в наш адрес. Когда они поравнялись с нами, увидели всех троих: сержанта, капитана и майора с пистолетом в руках. Навалившись с забористой бранью на нас и наших конвоиров, он кричал: "Вы, солдафоны, стоять! Вы кого ведёте? Это же Власовцы, козлы рогатые. Стоять! Вот здесь, на этом месте, пущу им пули в лоб!" Послышался знакомый звук пистолета, когда его переводят на боевой взвод. К нему подскочили капитан и сержант. Но пьяный не унимался: "Они продали Родину, Власовские ублюдки". Хмель бил струёй в ошалевшую голову майора.
Сделав непредсказуемое движение,, изловчившись, ударил меня сапогом в живот. От боли я свалился на землю. Сержант с капитаном упустили миг и майор начал топтать меня сапогами. Но солдаты конвоиры не растерялись и отбили майора от меня. А он кричал: "Смерть Власовским ублюдкам!"
Над моей головой прогремел пистолетный выстрел. Пуля с шипеньем врезалась в землю. Солдат из конвоя подножкой уложил майора на землю и был момент - потасовки - не избежать. Капитан и сержант скрутили майору руки. На этом дорожный инцидент был исчерпан. Капитан и сержант обезоружили зарвавшегося ура-патриота. К чести конвоиров - они действовали в соответствии с требованием, предписанным боевым воинским уставом. Ребята с крепкими нервами сумели достойно предотвратить скандал и не дали перерости ему в кровавую потасовку.
Фильтрационный пункт находился на окраине селения Гремячий Лог. Солдаты конвоиры тут же передали нас работникам СМЕРЖа. Они же меня и Матвея, словом, нас развели по разным "квартирам". И с этого момента мы потеряли друг друга и в дальнейшем уже никогда не встретились.
Помещение СМЕРЖа - длинный сарай, быть может, ранее представлявший животноводческую ферму, изнутри был побелен известью. Загоны облагородили и превратили в блоки для содержания людей. Почти всё так же, как на холодной горе в Харькове.
Для военных, работников администрации, внутри сарая были обустроены комнаты - типа кабинетов, в которых следователи вели "фильтрацию", проводили дознания, занимались допросами военнопленных, выясняли причины и тяжесть содеянного. Тысячи людей, томясь в плену неизвестности, испытывали тревогу за свою судьбу, а иногда и просто страх. Никто не мог знать и со всей уверенностью сказать, что каждого ждёт завтра. Кого здесь только не было? Люди разных сословий, учений и верований. Физиономисту пришлось бы здесь сделать воистину необычайные наблюдения людской психики, поведения. Наблюдения истинного физиономиста могли бы способствовать установлению истины и поведения людей в экстремальных условиях.
Люди здесь сходили с ума, или прикидывались сумасшедшими. Помню, как один, уже немолодой мужчина с блестящей лысиной на голове, читал лекции об астро-физике, теории вероятности и высшей математике. Он писал бесконечные формулы. Любую плоскость стены или пола использовал в качестве классной доски... Около него всегда толпились люди, которым был интересен бред сумасшедшего. Часто лекции по математике переходили в политбеседы.
На примере амплитуды маятника Фуко, он прогнозировал различные изменения в благосостоянии людей, определял скорость движения человечества к заветной цели - коммунизму. Выводил формулы, которые объясняли причины возникновения войны на земле. Вывел формулу построения коммунизма в одной, отдельно взятой стране, но вспомнил о православном воинстве и тут же, не без доли горечи, привёл популярное изречение, дескать, один в поле не воин. Мне тоже был интересен этот человек, его механизм мышления. Войной он был надорван, а затем сломлен. Сломлен войной. Ходили слухи, что до войны он был крупным учёным. Доктором математических наук и связь поддерживал с Энштейном, Боголюбовым и Семёновым.
"Фильтрация" шла своим чередом, не прибавляя мне оптимизма, но и не отнимая надежды. Не один лист написал, давая показания следователям, которые менялись, чуть ли не аждый день. И в этом была своя логика, с подводными камнями и порогами. Казалось, провоцировали меня на дачу ложных показаний, преднамеренно путали даты событий, населённых пунктов, искажали наименования воинских частей, фамилии и звания командиров. Особый интерес проявляли к званиям и фамилиям солдат и офицеров, которые вместе со мной прошли дорогой фашистской неволи. Словом, в течение двух недель, выбивали, выколачивали, вытрясали из меня нужные СМЕРЖу показания.
Я понимал, чем чреваты ложные показания и потому, дав первое, повторял его во второй, в третий и в десятый раз. Да и ещё, по молодости своей, не мог кривить душой. Прекрасно понимал: ложь могла бы завести далеко от истины, что только правда - моя лучшая защита и опора от подозрений. Свидетельствовать правду, и только правду, и ничего против правды - стало моим девизом. И этому девизу я следовал во всём в дальнейшей своей жизни. В течение двух недель побывал во многих кабинетах разных следователей. И каждому ведал о горькой правде войны, о горькой правде военнопленного, которая заключалась в злосчастных сорока днях немецкого плена.
Но однажды я распрощался с Гремячим Логом, был восстановлен в правах солдата Красной Армии. И вновь попал в действующую часть: 208 Гвардейский стрелковый полк 93 Гвардейской дивизии, в первый взвод четвёртой роты, в качестве пулемётчика. Участвовал в боях за Украину, Молдавию, Румынию, Болгарию. За освобождение Румынии и Болгарии от главнокомандующего Сталина имею две благодарности. В 1946 году наша Армия вернулась на Родину - в Союз, в город Николаев. В 1947 году на основании Президиума Верховного Совета СССР - демобилизован и вернулся на малую Родину, в город Бузулук.
Трагические события более полувековой давности и теперь волнуют меня многими вопросами. Ответы на них я так и не получил, хотя переворошил мемуарную литературу: воспоминания Жукова, Василевского, Гречко. В двенадцатитомной истории Второй Мировой войны (том седьмой) я так и не нашёл, что искал. Там и намёка не было на то, что произошло 5 июля 1943 года под Белгородом.
Теперь то я понимаю, зачем искажались факты или вовсе опускались, почему наша военная литература почти никогда не освещала события объективно. Там, где мы выглядели не в лучшем свете, всегда следовал перекос, искажение действительности. Партийные идеологи навешивали "лапшу" и тем самым в атмосфере лжи воспевали весьма сомнительные успехи. Фиеская компания, Халхин-гол, Афган и теперешний Чеченский синдром. Многие рубежи в жизни не взяты. Постоянно мешало пятно, от которого отмыться почти невозможно. Достаточно сказать - и теперь бытует мнение: попавший в плен - предатель. Прошло 50 лет после Победы, однако, и теперь нет новых законов, чётко формулирующих понятия об этом предмете. Он размыт до полной аморфности. Особенно на местах. В таких глубинках, как Бузулук, где чиновник из госаппарата может всё. Прессинг морального порядка. Он полностью не снят, т.к. ещё раз повторяю, формула, включающая понятие "военнопленный" - размыта до аморфности.
На основе 40 дней плена, как мог, я ещё раз, но теперь уже мысленно, прошёл дорогами войны тех июльских, а затем августовских, дней 1943 года. Могу свидетельствовать, что всё, написанное в прозе и стихах, как часть моей биографии, прожитой мной жизни. Ещё там, на войне, пытался ответить на вопросы: зачем люди воюют, кому это выгодно (мотивы войны), по какому праву обе воюющие стороны отнимают жизни друг у друга. В этом - что? - заключаются идеалы самой высокой нравственности? Эти вопросы не отпусали и теперь не отпускают меня. И не ответив из низ ни на один вопрос и не найдя ни оправдания, ни объяснения, я возненавидел войну, т.к. человечество в своё оправдание более бессмысленного и жестокого ещё не нашло. Война - это безумие тех,кто её начинает, это амбиции, которым нет предела. Войне, какой бы она ни была, нет оправданий. Войну начинают не солдаты, составляющие Армии, а политики, причём. бездарные.
И последнее, о чём хочется сказать, больше пятидесяти лет прошло с тех памятных событий. Они волновали и до сих пор волнуют неотступным вопросом: "Случайно ли всё то,что тогда произошло или в этом есть своя закономерность?" Этакий трюк провидения.
На войне я был рядовым солдатом, пулемётчиком. Единственной превелегией было - постоянно находиться на переднем крае. Пехота - царица полей и за это пехоте доставалось, пожалуй, больше всего. Я видел окопную жизнь изнутри, соприкасался с самыми грубыми, невзыскательными, суровыми её сторонами. Война - это жестокая, беспощадная реальность, творящая зло.
Я был не один. Таких, как я - были миллионы. И это давало силы, надежду и уверенность. Меня окружали нормальные люди. А в 19 лет - любое море - по колено. И хотя войну я видел глазами солдата, при самом низком горизонте, с высоты "кочки" зрения, она и меня заставляла думать не меньше генерала.
Огненный вал, обрушившийся на наши головы и последовавший затем плен, перевернули во мне понятия добра и зла, изменили моё отношение к своим начальникам. Бывают случаи в жизни, которые рождаются обстоятельствами неожиданными и роковыми - но высокий начальник должен был видеть дальше своих солдат. В народе говорят: "попал, как кур, во щи". Вот так мы и попали во "щи", когда можно было выкрутиться при всей сложности и безнадёжности положения, в котором мы оказались. А единственный выход был: следовало отойти и тем самым сохранить живую силу армии. "Ты помнишь, дядя, ведь не даром Москва, спалённая пожаром,французу отдана." Вот это был стратег - Кутузов - ему братушка дорог был - солдат. Фельдмаршал, очевидно, никогда не был конъюнктурщиком.
Вспоминая войну и особенно плен, не могу не сказать о моей матери. Это она вела меня дорогами войны, где бы я тогда не был. Она для меня была и нательный крест мой и моя икона. В минуты жизни трудные она всегда была рядом. Она перекрестила меня, провожая на войну. И сколько ещё раз, уже здесь, в огне войны, я как бы осязал её, находящуюся со мной рядом. Она была самым близким и дорогим человеком и во всём помогала мне.
Годы, прошедшие с тех пор были не менее суровы, хотя на прямую мне, вроде бы, никто не угрожал, но... вот слова моего стихотворения:
Былого сумрачные тени,
Как несмываемые пятна -
Следы - свидетели о плене -
Злы и коварны и нещадны.
Вы двоемыслием чреваты...
И разнесли по свету птицы,
Как ядовитые нитраты,
Судьбы военной небылицы.
03.01.1995 год
О последних днях плена и о побеге читайте стихи:
«Сердце колотится злее» http://www.stihi.ru/2016/01/22/2713;
«Вросла моя ненависть в кости» http://www.stihi.ru/2016/08/12/1215;
«Надежда рядом» http://www.stihi.ru/2016/08/13/1188;
«Бег по стерне» http://www.stihi.ru/2016/01/28/1634;
«Побег из неволи» http://www.stihi.ru/2016/08/16/1277;
«Ветеранам войны» http://www.stihi.ru/2015/12/30/3266.