Большая бабушкина кровать.
Болею свинкой.
Коммуналка – соседскими отголосками.
Даже когда температура спадает, нельзя вставать,
из ниток плету косички на прутьях железной спинки,
слушаю Корнея Чуковского.
Детский садик – родительское табу
с моим нездоровьем.
Старший брат уверенно пишет печатными,
а я изучаю одну в картонном наборе букв:
«А» – Айболит. Рисуя косые палочки, хмурю брови
и представляю барбоса в очереди с волчатами.
…А где-то в Африке несчастных зверюшек ничто не радует.
Я – бегемот с тяжёлой, замотанной головой,
компрессы ватные – словно большие уши. И
градусник…
Вращаю ручку деревянного радио.
Почти отличаю минутную от часовой.
Пока передача – я тихая и послушная.
Через двадцать лет: море детских фантазий бурлит у диванных скал.
Беру «Айболита», кладу на колени, читаю.
Дочки сидят, с раскрытыми от удивления ртами.
Им жаль страусят, и крупинки сахарного песка
(а какой же ещё в Сахаре?) попадают в глаза и тают
совсем не горючими, доверчивыми слезами.
А для меня – передышка.
Между ними разница – полтора,
и на моём пути – высоченно-житейские горы.
Дочки сами как две мартышки.
Обе простыли вчера,
утирают носы, на пятках йодно-сетчатые узоры.
Ещё через двадцать лет – на совершенно ином витке:
не дом, а читальный зал для внучат.
Книги – на кухне, в спальне, в ящике из-под ниток,
даже в новом детском грузовике!
Внуки (уже повторяют любимое) наперебой кричат,
требуют «Айболита».
Открываю и мыслями падаю, падаю, падаю:
бабушкина кровать с железными спинками,
коммуналка – соседскими отголосками,
деревянное радио,
болею свинкой,
слушаю Корнея Чуковского.