Не так, как пишется
О ней, страшнейшей из стихий, и плачи, и фанфары.
Слагают песни и стихи, и пишут мемуары.
Но что такое есть война – ответ не скоро сыщется,
И произносится она совсем не так, как пишется.
Был черствый хлеб вкуснее сдоб
Был черствый хлеб вкуснее сдоб, был ратный труд, простой и страшный:
На фронте пашней пах окоп, в тылу окопом пахла пашня.
Впрягались бабы в тяжкий плуг, и почва впитывала стоны.
Мукою, смолотой из мук, на фронт грузились эшелоны.
А там своя была страда, и приходили похоронки
В артели вдовьего труда, в деревни на глухой сторонке.
Кружили, словно воронье, над опустевшими домами.
Кололо жесткое жнивье босое сердце старой маме…
Утром двадцать второго
Мы три года с излишком шли от бед до побед:
В сорок первом мальчишка, а сейчас – уже дед.
Помнишь ад летней бани? Мессер бреет овраг,
А у нас до Кубани – только в небо кулак.
И от пыли седые, не могли мы вдохнуть,
Зарываясь России в материнскую грудь…
Да ведь кто, кроме нас-то? Тот январь сохраню:
Сталинградского наста мы ломали броню.
И на запад сметая паутину траншей,
Шла фронтов цепь литая, только раны зашей!
Шрамы Родины долго не сходили с лица:
Обожженная Волга, беспризорный пацан.
Потому так сурово в предрассветную даль
Утром двадцать второго смотрит мой календарь.
Дневник Тани Савичевой
Сколько их: кто не дожил, не дошел? Нет даже лиц.
Синим химическим карандашом девять страниц.
Голод блокады писал без затей буквы свои.
Девять страниц – только даты смертей целой семьи.
Это потом в полевых вещмешках их принесут
На просоленных солдатских плечах в Нюрнбергский суд.
Это потом доверять дневникам станут мечты
Девочки в городе, где по утрам сводят мосты.
… «Таня одна…» И завыли гудки траурный марш.
Ангел тихонько из детской руки взял карандаш…
Диверсанты
За своих до поры принимает нас враг,
Сторож-пес не облает — оближет,
Но смертельно опасен здесь каждый твой шаг,
В нас нередко стреляют свои же.
А приказ будет дан —
И скользнем мы в туман,
Мастера взрывов, рейдов, сожжений.
Мы без права на плен
Сеем гибель и тлен
На полях наших тайных сражений.
Кулаком и ножом снимем вражеский пост,
Склад на воздух взлетит, и обрушится мост,
И врагу, что в стране нашей что-то забыл,
Хуже фронта покажется собственный тыл.
А случится провал —
Контрразведки подвал
Не услышит ни просьб, ни признаний.
Пусть я без вести пал,
Но никто не узнал
Ни имен, ни фамилий, ни званий.
Ведь под формой чужой бьются наши сердца,
За чужим языком – наши мысли.
Если надо, свой путь мы пройдем до конца:
Встанем к стенкам и в петлях повиснем.
Да, удел наш суров,
Ни к чему много слов:
Сверь-ка время по нашим часам ты,
Чтобы тол не подвел,
Чтобы ветер замел
След ушедших в туман диверсантов.
Истребители танков
Их щенками кормили под танковым днищем,
Приучая в бою беспородцев красивых
Лезть под танки немецкие в поисках пищи,
Не пугаясь ни лязга, ни пуль, ни разрывов.
А на спину тротил со взрывателем чутким:
Чтоб уткнулся в стальное подбрюшье махины…
И вожатый потухшую грыз самокрутку,
И махра ему скулы сводила, как хина.
Никого не жалела война для победы,
И, петляя среди сталинградских развалин,
Вновь и вновь вылетали живые торпеды,
Разбивая валы бронированной стали…
Берлин
Берлин залит дождем огня и стали, но детский плач был громче, чем война:
Потерянно стоит среди развалин там девочка немецкая одна.
А может быть, отец ее в гестапо служил, а мать эсэсовкой была...
Но вот она лепечет «мама, папа» из пулями оббитого угла.
И может, брат ее, слепой от злости, все ближе целит пулеметный ствол...
Но тут солдат, чьи дети на погосте, поднялся, крикнув только: «Я пошел!»
И ринулся к немецкому ребенку сквозь ливень из немецкого свинца,
В шинель дитя закутал, как в пеленку, собой прикрыл, не разглядев лица.
И вытащил почти что с того света, солдат в зеленой каске со звездой...
И девочка спасенною планетой к плечу его приникла головой.
Безглазые судьи
Замолкли бездонные глотки орудий, но мины нам в спины проклятья шептали.
У этих безглазых, безжалостных судей один приговор — из тротила и стали.
Для всех: для сирот по дороге из класса, для вдов, накопавших картох в огороде...
Лежат в многолетних засадах фугасы, взрыватели чуткие держат на взводе.
Мгновенно растут смертоносные всходы семян, что закопаны в землю когда-то.
Над ними идут вроде мирные годы... Но нет у войны окончания даты.
Осколок
Так уродлив был этот обломок металла, принесенный с бойцом в лазарет:
Словно смерть острой лапою четырехпалой рядом с сердцем оставила след.
Врач сказал, зашивая дыру под ключицей: «На, держи! Вдруг примета верна!».
«Да со мною и так ничего не случится, а приятней носить ордена».
Все же взял. Тот валялся в кармане шинели. Рвал подкладку он ржавыми лапами.
Сыновья вырастали и внуки взрослели, становясь в свою очередь папами.
И лежат ордена, пусть без прежнего блеска, в девяностых не сданные частнику…
Но играется правнук корявой железкой, так похожей на свастику.
Обелиск
В деревенской глуши, на ковре земляник, что окрасились огненной кровью когда-то,
Обелиск вырастал из земли, словно штык погребенного взрывом в окопе солдата.
Пробивался он вверх, сквозь забвенья пески, шар земной обнимая своими корнями.
И салютом цветут на полях васильки в память тех, кто навеки остались парнями.
Среди времени брызг, как маяк – обелиск. Побеждают хлеба сорняковую небыль.
Золотою звездой светит солнечный диск на шинели бойца, превратившейся в небо.
В музее
Не ржавеет стволов вороненая сталь, но лежит без движенья и звука;
Полевые бинокли забыли про даль и на стены глядят близоруко;
Да и рации вряд ли поймают волну, чтоб приказ передать об атаке…
Все равно, как живую, я вижу войну, по музею идя в полумраке.
С пожелтевшего фото тех огненных лет смотрит парень со шрамом над бровью,
И лежит под стеклом комсомольский билет, сверх печатей заверенный кровью.
Говорят, остается на фото частичка души
Говорят, остается на фото частичка души.
Хорошо, если б так… Видел прадеда я лишь на фото:
Опьяняющий запах сирени в объятьях душил
Одного, кто остался в живых из всей маршевой роты.
Он смотрел в объектив, как до этого тысячу раз
Он заглядывал смерти в свинцово-пустые глазницы,
Когда прочь ее гнал от испуганных девичьих глаз
По изрытой металлом земле через три госграницы.
Эта девочка станет когда-нибудь бабушкой мне,
Но об этом мой прадед уже никогда не узнает.
Для меня он навечно остался в берлинской весне –
Вспышкой магния вырванном миге победного мая.
Он глядит на меня: ну-ка, правнук, ровнее дыши!
Дескать, всюду протопает матушка наша пехота…
Говорят, остается на фото частичка души –
Хорошо, если б так. Ну, хотя бы для этого фото…
Тень журавлиных крыльев
Словно медали деда, солнечный диск надраен:
Небо на День Победы – как небеса над раем.
Реки людские в мае вверх устремляют русло:
Лестницей на Мамаев, тропами Приэльбрусья.
Там шли в атаку роты, вязли в тягучих глинах...
Павшими за высоты кладбищ полны низины...
Тем, кто навек уснули, белый журавль – попутчик.
Ветры свистят как пули, гонят седые тучи.
Тучи плывут, не зная, что под небесной крышей
С каждым девятым мая линия фронта - выше.
Гром отгрохочет медный, ливень все слезы выльет.
Горечь на дне победы – тень журавлиных крыльев.
Последний ветеран
Как вынуть нам осколки те и пули, что в плоти спят живой с сороковых?
Застыли годы в скорбном карауле: он демобилизован из живых.
Последний ветеран, кому свое ты дежурство боевое передашь?
Шагают вверх неумолимо роты, на белый цвет меняя камуфляж.
Прощай, проклятая!
Мы уходили из Афгана на броне, на раскалившемся облупленном металле,
И траки гусениц, подобно бороне, в земле бесплодной след глубокий оставляли…
В бездонной сини тонут пики острых гор, мелькают МиГи, как серебряные блесны,
И вертолет над нами винт свой распростер крылами ангелов-хранителей надзвездных.
Мы со стволами, обращенными назад, чужой дороги досмотрели кинопленку.
Ну что же, Родина, встречай своих солдат. Заштопай раны нам, граница, ниткой тонкой.
Мы уходили из Афгана на броне – непобежденными, да только без победы.
«Прощай, проклятая!» – сказали мы войне… Не зная, что война идет за нами следом.
Листья падают на траву
Наступленье осенних дней затуманило даль и близь.
Пулеметным огнем дождей листья с веток сбивает вниз.
Только, знаешь, они красней, чем положено листьям быть,
И погибших вчера парней нам в живые не возвратить.
Листья падают на траву, как бесшумный ночной десант.
Рядом смерть, а я все живу, как не верить тут чудесам?!
А я знаю, что нет чудес, но есть мама, отец, и ты…
Я в созвездьях чужих небес вспоминаю твои черты.
Упирая в плечо приклад, я лежу на сырой траве.
Догорает в крови закат. Жаль, что жизней моих не две.
И опять надо в темноту уходить по крутой тропе.
А мне кажется, я иду, возвращаясь с войны к тебе…
Листья падают на траву, как бесшумный ночной десант.
Рядом смерть, а я все живу, как не верить тут чудесам?!
А я знаю, что нет чудес, но есть мама, отец, и ты…
Я в созвездьях чужих небес вспоминаю твои черты.
Бронекатер
Обманчиво гладкая водная скатерть расстелена меж берегов.
К воде прижимаясь, ползет бронекатер, моля все матросских богов
О том, чтобы купол полночного неба не треснул от трассеров пуль,
И шнапс под сосиску заев нашим хлебом, уснул бы фашистский патруль.
Не выдала полночь, волна не плеснула, не дав немцам катер засечь.
И ввысь поднялись орудийные дула, как будто карающий меч…
Став памятью прочной о грозном моменте, когда тряслись неба столпы,
Плывет он теперь на своем постаменте средь праздничной майской толпы.
Не знаете вы, беззаботные люди, что свод наших мирных небес
Стоит до сих пор на стволах тех орудий, когда-то сражавшихся здесь.
Гранитный генерал
В.И. Чуйкову, командующему 62-ой армией, памятник которому установлен на Центральной Набережной Волгограда, посвящается...
Генерал с лицом темнее гранита – то ль от дыма, то ль от вечной печали –
Замер, молча, с головой непокрытой, устремляя взгляд в заволжские дали.
Помнит всех своих солдат поименно, но бессмертья не даруют былины:
Уходили в небеса батальоны на пути от Сталинграда к Берлину.
Ни гранита нам, ни бронзы не хватит, чтобы каждому воздать по заслугам…
Но взгляни: в могилах спящие рати, прорастают зеленеющим лугом!
Жизнь всегда, в итоге, смерти сильнее – тихий сквер облюбовали мамаши:
Каждый вечер здесь, пока не стемнеет, дети бегают, ручонками машут.
В центре гомона, возни и горячки генерал следит, как дедушка строгий,
Чтоб стихали мимолетные драчки, чтоб смотрели непоседы под ноги.
Улыбается гранитною складкой, и во взгляде не сквозит холод стали:
«Из таких же, как вот эти ребятки, и гвардейцы все мои вырастали...»
Ведь солдаты не за то умирают, что им памятников мы понастроим...
Рядом с памятником дети играют – это лучшая награда героям.