1
Чем дальше в лес тем больше лета,
где все разуты и раздеты.
Но меньше нас, и меньше сна,
и жизнь судьбой замещена.
И перспективы нет, поскольку
над каждым парком черный Горький
как сладкой ваты антипод,
стоит и никого не ждет.
2
А город, где полно знакомых лиц,
внутриутробен, но совсем не дорог.
Скорей враждебен,
и тому лет сорок.
Название годится в супер-блиц
так коротко для кривичских столиц
и далеко от труб иерихонских —
не возопить и не завоевать.
Хоть умиротворяют стол, кровать,
и визуальный ряд декамеронский,
и блюдечко с каемкой голубой.
Спасибо, что пустили на постой.
Вживайся в эти стены,
бей посуду
на временное счастье,
вот он, рай:
открыт Макдак, но выключен вай-фай.
3
Слышишь, гудит Татарская слобода —
можем попасть в какой-нибудь переплет,
раз уж пришли, и лопастями винта
все огребли у берега: сыть, чарот.
Стены лепи как хочешь,
а мост не сгнил —
правь между свай, дождемся твоей звезды.
Видишь, никем не узнанный Радзивилл
тоже забрел на пристань не ради мзды.
Знаешь, в какие заросли нас вело,
больше не дам за лоцию ни рубля.
Нет ничего надежнее, чем весло,
чем без ветрил усердствовать и руля.
Нет ничего…
Гуденье, и мы с тобой
тянем под кожу ветер, песок и гарь.
Только Немига плещется под землей
и не мигая в землю глядит фонарь.
4
Мы все еще упрятаны балконом.
Испытывая парусность бетона,
считает ветер метры этажей.
И мы, осоловев, считаем лица,
плененные мускатом и корицей
и гипсовой фигурой в неглиже.
Мир движется за контуры ампира,
и Свислочь уплывает штрих-пунктиром.
Сжимается предместье в кулачок
и катится под Троицкую гору.
И месяц золотится, и менора.
И в каменной калыске горячо.
5
Не принимается в расчет,
как ниспосланье или драма,
витиеватый генокод
произошедших от Адама.
В его магическом плаще
мы обогнули третий город,
никем не узнаны вотще
в любом году, в любую пору.
В кромешном мраке,
при свече,
стопой варьируя и ритмом,
за грань зазорливых речей,
шляхетность Речи Посполитой,
за чей-нибудь иконостас,
благочестивый ропот святцев,
мы выходили и не раз,
и не хотели возвращаться.
Мы покидали до утра
удушье старой каменицы,
влекомы таинством пера
и бронзой, стынущей на лицах.
И фон менялся — то гроза,
то жарко делалось и сухо.
Мы проглядели все глаза,
пока расслышали вполуха,
что плащ забросив на плечо,
свою пролистывая книгу,
Адам над Вавелем течет,
незаглушаем как Немига.